Книга О, я от призраков больна, страница 57 – Алан Брэдли

Ты не побеждена. Еще румяней,

Красой уста и щеки озаряет,

И смерти знамя бледное не веет…

Он обращается к Харриет!

Его слова, теперь едва слышные, были не громче шепота.

Можно думать,

Что смерть бесплотная в тебя влюбилась,

Что страшное чудовище здесь прячет

Во мраке, как любовницу, тебя!

Как будто она здесь…

Так лучше я останусь здесь с тобой:

Из этого дворца зловещей ночи

Я больше не уйду…

Потом он отвернулся и медленно вышел из комнаты, как будто отошел от края могилы.

Мой отец не любит нежностей, но я так хотела обнять его. Мне хотелось побежать за ним, обвить руками и обнимать, пока неловкость не уйдет.

Но, разумеется, я этого не сделала. Мы, де Люсы, не сентиментальничаем.

И все же, может быть, когда будут писать финальную историю этой островной расы, посвятят главу всем этим великолепным сценам, которые проигрываются скорее в британских умах, чем телесно, и если так, отец и я будем там если не рука в руке, то хотя бы маршировать на одном параде.

Остальные тихо последовали за отцом из гостиной. Они растаяли так же незаметно, как второстепенные актеры после сцены большого танца, оставив меня одну наконец, и я с удовольствием вытянулась на диване, ненадолго прикрыла глаза и задумалась о будущем, которое в настоящий момент, казалось, предоставлено череде дымящихся горчичных пластырей, ведер рыбьего жира и насильного кормления омерзительным несъедобным пудингом миссис Мюллет.

Сама мысль об этой гадости заставила мой язычок за миндалинами съежиться. Язычок — это маленький мясистый сталактит в задней части глотки, название которого, как сказал мне Доггер, происходит от латинского слова, обозначающего виноград.

Откуда он все это знает? — задумалась я. Хотя бывали бесчисленные случаи, когда знание Доггером человеческого тела оказывалось очень кстати, до сих пор я приписывала это его возрасту. Наверняка кто-то, кто прожил на свете столько, сколько Доггер, кто-то, кто выжил в лагере для военнопленных, не мог бы не приобрести некоторого количества практической информации.

Тем не менее, было что-то еще. Я почувствовала это инстинктивно и, внутренне содрогнувшись, поняла, что часть меня знала это всегда.

«Ты уже делал это, не так ли?» — спросила я его, когда мы стояли над телом Филлис Уиверн.

«Да», — ответил Доггер.

Мой мозг переполнился. Есть так много вещей, о которых следует поразмыслить.

Например, тетушка Фелисити. Отчет о ее военной службе, хоть и скудный, напомнил мне о переписке дядюшки Тара с Уинстоном Черчиллем, большая часть которой до сих пор лежит неизученной в ящике стола в моей лаборатории. Эти письма, конечно, слишком давние, чтобы иметь прямое отношение к делу. Дядюшка Тар мертв уже больше двадцати лет, но я не забыла, что тетушка Фелисити и Харриет часто проводили с ним лето в Букшоу.

Определенно стоит уделить им внимание.

А потом, остается еще Дед Мороз. Сумел ли он, несмотря на толпу, тайком пробраться в дом? Принес ли он мне стеклянные реторты и мензурки, о которых я просила, — все эти милые колбы и воронки, чаши и пипетки, упакованные в солому и аккуратно завернутые, касаясь хрустальными щеками друг друга? Они уже наверху, в моей лаборатории, сверкающие в зимнем свете, ожидающие только прикосновения моей руки, чтобы пробудить их к бурлящей жизни?

Или старый дед, в конце концов, и правда не более чем жестокий миф, как утверждают Фели и Даффи?

Я очень надеялась, что нет.

Потом мне внезапно пришло в голову исключительное доказательство, начинающееся с буквы «К», и это не калий.

Мои мысли были прерваны взрывом смеха в соседней комнате, и через секунду явились Фели и Даффи с полными руками ярких пакетов.

— Отец сказал, что все в порядке, — сказала мне Даффи. — Рождество ты пропустила, а мы обе умираем от желания увидеть, что подарила тебе тетушка Фелисити.

Она уронила мне на ноги сверток из чего-то, подозрительно напоминавшего пасхальную бумагу.

— Давай, открывай.

Мои ослабевшие от любопытства пальцы взялись за ленточку, надорвав бумагу у края пакета.

— Дай сюда, — сказала Фели. — Ты такая неуклюжая.

Я уже почувствовала сквозь пакет, что там что-то мягкое, и списала этот подарок со счетов. Все знают, что по-настоящему хорошие подарки всегда твердые на ощупь, и, даже не открывая пакет, было ясно, что тетушка Фелисити — никчемный человек.

Я отдала пакет без звука.

— О, посмотри! — воскликнула Фели с поддельным энтузиазмом, отбрасывая бумагу. — Верх от пижамы!

Она приложила шелковый ужас к груди, словно модель. Вышитая набивными ромбами, эта гадость напоминала выброшенный из китайской джонки спасательный жилет.

— Этот желтовато-зеленый оттенок будет прекрасно сочетаться с твоим цветом лица, — сказала Даффи. — Хочешь примерить?

Я отвернулась к спинке дивана.

— Следующий от отца, — сказала Фели. — Открыть?

Я потянулась и взяла маленький пакетик из ее рук. На открытке было написано:

Флавии

От отца

С Рождеством!

И нарисована малиновка на снегу.

Бумагу я развернула легко. Внутри была маленькая книжка.

— Что это? — требовательно спросила Даффи.

— «Анилиновые краски в печати британских почтовых марок: химическая история», — прочитала я вслух.

Дорогой мой отец. Мне хотелось плакать и смеяться.

Я показала Даффи книгу, заставляя себя вспомнить, как взволнована я была, когда впервые прочитала о том, что великий Фридрих Август Кекуле, один из отцов органической химии, изначально провидел четырехвалентный атом углерода, когда возвращался домой из Клэпхема на запряженном лошадью омнибусе. Голос кондуктора объявил: «Клэпхем-роуд!» — и прервал ход его мысли, и он забыл о своем озарении еще на четыре года.

Кекуле ассоциировался с чернилами для печати, не так ли? Разве его друг Хьюго Мюллер не работал в «Де-ла-Рю», [44] типографии, печатавшей английские почтовые марки?