Онлайн книга «Фотограф смерти»
|
– Чтобы вы опознали одного человека. – Из ментов? – Бывших. Сейчас ее выгонят с позором. «Посторонним в…» – гласила надпись на табличке. И Дашка – посторонняя здесь. Рисует она кое-как и мозаикой не увлекается. И вообще ничем не увлекается, разве что трупами, а это чересчур оригинально даже для таких оригиналов. – Во что ты парня втянула? – Брови сходятся над переносицей медленно, как тектонические плиты. В столкновении их рождаются разломы морщин. – Он меня. Кивок. И короткий приказ: – Рассказывай. Дашку слушают внимательно. – Любопытно, – толстые пальцы скрылись в бороде. – В девятнадцатом веке был обычай фотографировать мертвых. – Зачем? – Память. Тогда смерть все время была рядом. И люди привыкали к ней, не бегали от нее, как сейчас. Они отдавали ей должное и брали то, что могли взять. Траурные кольца и броши, медальоны с локонами волос умершего, портреты, фотографии. Несколько минут ожидания – и тот, чье тело вскоре рассыплется прахом, навеки будет рядом. Иное мышление, деточка. Адам бы понял. У него самого иное мышление, которое он старается затолкать в рамки нынешнего мира. – И ты говоришь, что он все повторил… – Вплоть до лица. Медленный кивок, и тектонические плиты кожных складок расходятся. – Пошли. Один загороженный сеткой закуток сменился другим. И здесь стояла мебель – огромные, в потолок, библиотечные шкафы. Из многочисленных ячеек ласточкиными гнездами выглядывали ящички. Некоторые были выкрашены в красный, другие – в зеленый, третьи сохранили первозданную окраску, но обзавелись табличками. – Моя коллекция, – пояснил дядя Витя и уставился на шкаф. – Темка рассказывал? – Да. Таланты собираете. – Есть такое. И еще карусели чиню. В каруселях – радость. Там детские воспоминания прячутся. Ну да, кружение, которое кажется бесконечным. Скачут лошадки, гордо ступает пара верблюдов, которые кажутся невообразимо высокими, и Дашка обнимает нагретую солнышком и оттого живую шею. Но лошадки ей нравятся больше. А вот ракету всегда кто-то да занимает, потому как Дашка – копуша. – Во-о-от, – протянул дядя Витя, пальцем подцепив ящик. Вытащив его из ячейки, он аккуратно поставил на столик и велел: – Смотри. Дашка не стала отказываться. Внутри лежали белые конверты, пронумерованные и подписанные. «Савоничи, январь». И черно-белая фотография гроба. Снимок выглядит старым, но изображение настолько четкое, что различим узор кружева на обивке. «Маркова, февраль». Крупным планом взято круглое лицо в рамке белого платка. Выбившаяся прядка лежит на лбу темным завитком, и черными же линиями выделяются брови. Глаза женщины закрыты. Губы поджаты. Женщина мертва. – Он делал это раньше? – Ну… недавно взялся, – дядя Витя стоит в углу между шкафами. – У него был талант, но не хватало везения. Он затевал дело, доводил до конца, а потом выяснялось, что дело его – не оригинально. А ныне очень ценят оригинальность, больше порой, чем здравый смысл. Мертвецы. Гробы. Надгробия. Черно-белый кладбищенский пейзаж. Жуть какая! – Руки у Максимки золотые. За что ни брался, все получалось. Только вот… средненько. Без души. Зато копиист от Бога. Безымянная жертва обрела имя. – Вы хорошо его знали? – Дашка перелистывала снимки. – Как других. Приходил, работал, уходил, исчезал. Я не сторож людям. А про эту его затею… Максик сам мне снимочки оставил. Сказал, что у него наметочки имеются на настоящее дело, на такое, которого уж точно никто не повторял. – И вы не спросили, что за дело такое? – Бесполезно. Они ж суеверные все. И Максик особенно, с его-то неудачами. Он исчез, и вот теперь… – дядя Витя развел руками и добавил: – Учти, деточка, я могу и ошибиться. У Дашки имелся способ проверить. Достав рисунок – результат ночных фантазий, – она протянула его дяде Вите. – Максик, – ответил бородач. – Похож. А у тебя талант. Был когда-то. – Был, – согласилась Дашка. – Давно. Но талант постепенно превратился в способности, а способности уже не мешали жить. Очередной день прошел в полутумане. Елена работала. И снова работала. Она слышала, как щелкает затвор Валиковой камеры, как поскрипывают софиты, выдавливая свет на площадку. Как хрустит пол под ногами и даже как ток течет по жилам кабеля. Тяжело. И когда день все-таки закончился, Елена без сил упала на диван. Она приняла теплую минералку из Валиковых рук и даже сказала: – Большое спасибо. Валик что-то ответил. Но голос его был равнозначен прочим звукам, а потому неразличим среди них. – Такси вызвать? – Он все-таки докричался с вопросом. Елена мотнула головой: ей необходимо пройтись: воздух вернет силы. Она шла, разглядывая город и удивляясь, что раньше не видела его, спрятанный за рекламными щитами. Потускнели витрины, проступили древние стены, обрядились в кружево теней. Город был прекрасен. Елена наслаждалась каждым мгновением этой прогулки и, увидев собственный дом – невзрачную бетонную коробку, – расстроилась: время чудес прошло. В подъезде было обыкновенно. И на лестнице тоже. Квартира встретила пустотой: Динка испарилась. И вещи разбросала. Значит, свиданка. Динка всегда нервничает, на свиданку собираясь. Все ей кажется, что этот раз – настоящий и что за ужином последует не трах на съемной квартире, а любовь чистая и до гроба. Елена собрала чулки, подняла лифчик с силиконовыми вставками, сняла с книжной полки трусики. Динку стало жаль. И себя тоже. Не существует любви как явления. Есть неконтролируемые выбросы гормонов… Из Динкиных брюк выпал пакетик. Крохотный прозрачный пакетик с белым порошком. Елена подняла. Первым порывом ее было отправить находку в унитаз. Вторым – попробовать. Она села на пол и, раскрыв пакетик, втянула воздух ноздрями. Запах не ощущался. – Динка, Динка… – Елена поддела мизинцем несколько крупинок. Слизнула. Прислушалась. Вкус отсутствует. Просто надо иначе. Как в кино. Высыпать на стол, сделать из порошка дорожку и втянуть носом. А потом закрыть глаза и повалиться на спину, отдаваясь не любовнику, а наркотическим грезам… Нет. Елена вскочила и бегом ринулась в туалет. Высыпав порошок в унитаз, нажала на слив. Шум воды прочистил разум. И осознав, что едва не нарушила собственный запрет – самый категорический из всех запретов, – Елена икнула. |