Книга Перебиты, поломаны крылья, страница 21 – Владимир Колычев

Но Илье и этого хватило, чтобы настроение чуть-чуть улучшилось. Кто знает, может, в камере его ждут такие чудища, от которых придется спасаться бегством. И если надзиратель откроет ему вовремя дверь, значит, он уцелеет, если нет, тогда быть ему раздавленным в лепешку.

Он задобрил надзирателя, но это не спасло его от толчка в спину, которым тот подтолкнул его в узкую щель между косяком и чуть приоткрывшейся дверью. Впрочем, в ожидании грядущих ужасов Илья этого и не заметил.

Он ожидал увидеть и обонять большую, но переполненную и кишащую грязными людьми камеру, зловоние от гниющих тел и переполненной чаши «Генуя». Но еще страшней было нарваться на махровых, жаждущих развлечений уголовников.

Камера действительно была большой – метра четыре в ширину и раза в полтора больше в длину. Но переполненной ее нельзя было назвать хотя бы потому, что Илья заметил несколько свободных мест. Лежаков, которые здесь на тюремный лад назывались шконками, было с полтора десятка с небольшим – по шесть в два яруса вдоль длинных стен, две возле узкой, у самой двери. Сколько шконок было у стены возле окна, определить было сложно, поскольку часть дальнего от входа угла была занавешена простынями. Именно оттуда и могли вынырнуть сейчас уголовные монстры, которых так боялся Илья.

– Мир этому дому! – первым поздоровался Кирилл.

Илья молча кивнул, показывая, что присоединяется к его словам. Он наблюдал, как на такое приветствие реагируют люди. А их было человек десять, может, чуть больше. Пятеро совсем не страшных на вид мужчин сидели за столом, двое играли в самодельные шахматы, остальные смотрели самый настоящий, закрепленный на потолке небольшой цветной телевизор. Чахлой наружности мужичок с крестьянским землистого цвета лицом сидел на своей шконке и увлеченно что-то лепил из хлебного мякиша. Еще двое с верхнего этажа внимательно и молча рассматривали вновь прибывших арестантов. Но занавеска в углу в районе окна оставалась неподвижной, а именно оттуда и должен был низвергнуть свою волю камерный «божок». Пока он не подавал признаков интереса, камера продолжала жить своей незамысловатой жизнью.

Илье как-то приходилось бывать в общежитии одного оборонного завода. Вот где он повидал нищету. Комнаты небольшие, в каждой по пять-шесть человек, полы гнилые, стены облуплены. Но по сравнению с камерой, в которой он оказался сейчас, любая из тех комнат могла показаться президентским люксом в пятизвездочном отеле. Но опять же, если сопоставить эту же камеру с той, которую он себе представлял, уже она могла уподобиться хорошему гостиничному номеру. Стены темные с разводами, но без плесени, покрашенный бетонный пол. Отхожее место отгорожено было ширмой из непонятно откуда взявшегося здесь упаковочного картона – прямо туалетная кабинка. И воняло оттуда не в пример слабее, чем на «сборке». В тот момент, когда Илья зашел в камеру, унитазную чашу намывал какой-то молоденький паренек в низко опущенных, как у бабы, джинсах…

Также Илью могла бы порадовать имевшаяся здесь техника – телевизор и вентилятор, создававший хоть какое-то движение воздуха. Но, по большому человеческому счету, хорошего здесь было мало. Неприятный запах плохо переваренной пищи, прокисшей капусты и табачного дыма, от стены к стене под потолком тянулись веревки, на которых сушилось мокрое белье – влажность, испарения. И страх перед отпетыми уголовниками, которые вот-вот должны были выйти на сцену.

И точно, занавеска в блатном углу отошла в сторону, и оба новичка увидели сидящего на шконке толстяка с болезненным лицом и потухшими глазами. Но взгляд пытливый, железно прочный. Он был в спортивном костюме, в тапочках на босу ногу. Может быть, его тело и было расписано татуировками, но под олимпийкой ничего не было видно.

В том же углу на верхней шконке возлежал еще один представитель тюремной элиты – со скучающим видом он свысока посматривал на пополнение, но попыток подняться со своего места не предпринимал.

– Сюда подойдите, – обращаясь к новичкам, повелительным тоном сказал толстяк.

Судя по всему, это и был смотрящий за камерой уголовник. Но Илье он совсем не казался страшным.

– Скатку сбросить можно? – показывая на пустующую шконку, спросил Кирилл.

– Можно, – кивнул авторитет.

Кирилл сбросил на койку свой матрац и сумку, Илья положил рядом свою поклажу, за сохранность которой можно было не волноваться. Он уже знал, что в тюрьме воровство у заключенных называется крысятничеством и считается смертным грехом, расплата за который наступает немедленно. И если в камере существуют хоть какие-то понятия о правилах арестантского общежития, то сумку, матрац и белье никто не тронет.

Смотрящий показал на скамью, вмурованную в пол с дальнего торца деревянного стола. Илья и Кирилл сели – лицом к нему, спиной к столешнице.

– Остап меня зовут, – спокойно, без всяких блатных акцентов представился он. И даже пояснил: – Фамилия моя Остапов, поэтому Остапом зовут.

– Профессор, – не остался в долгу Кирилл. – Тюрьма так окрестила восемь лет назад…

– Восемь лет назад? – задумался Остап. – Профессор?!.. Что-то знакомое. Тебя тогда по какой статье закрыли, не по мохнатому ли делу?

– По мохнатому, – кивнул Кирилл.

– Тогда я тебя знаю. Повезло тебе, что братва в рамсах разобралась…

– И в зоне нормально все было, отвечаю. Канарею можешь отписать, ты должен его знать. И я знаю. Мы с ним в зоне были, он за промкой смотрел, а я нарядчиком был…

Илья не знал, кто такой Канарей, но судя по тому, как озадачился Остап, он был немалой величиной на тюремно-лагерном небосклоне.

– Так нет же Канарея, – сказал он.

– В тюрьме, конечно, нет, но где-то же он есть, – забеспокоился Кирилл.

– Где-то на том свете… Умер Канарей, от цирроза печени, еще зимой… А ты этого не знал? – Остап в упор и пронзительно посмотрел на него.

– Нет… Царствие ему небесное, но я же не только с Канареем мотал, еще люди есть, которые меня знают.

– Кто, например?

– Малхаз из Аджарии. Он за нашей хатой смотрел.

– Не знаю такого.

– Левон Черный и Левон Белый, они у него в пристяжи были…

– Не слыхал. За зоной кто смотрел?

– Тихач смотрел. Но мы с ним никогда не пересекались.

– Зато я его знаю, – не очень уверенно сказал Остап.

Присмотревшись к нему, Илья решил, что если он и знает какого-то там Тихача, то лишь понаслышке.

– Так отпиши ему, он сам кому надо малевки зашлет.

– Отпишу. Ему отпишу и в главную хату малевку заброшу, пусть смотрящий скажет, что с тобой делать…

– А что со мной делать? Нет за мной ничего такого. Та курва, за которую мне срок дали, проституткой была. Парни, что со мной в хате тогда сидели, знали ее, пользовались ею, поэтому меня за нее спрашивать не стали.

– И в зоне ее пользовали? – усмехнулся Остап.