Онлайн книга «Media Sapiens. Повесть о третьем сроке»
|
– Паша, а ты когда-нибудь ел чёрную икру? – Чо? – Икру ел? Чёрную икру, Паша, вкусную такую? – Не-а. Я её даже и не видал никогда. А че, её прям так можно купить? Я думал, её только в Кремле едят. – В Кремле? – Ну, или где там, а простым людям… Да (бииип) с ним, я маслице люблю… – Паш, а мухи не мешают? – Ну, мешают, если не гонять. А ваще мне по (бииип), привыкли уже. Осенью только, суки, кусают сильно, а в другое время терпимо. Во… Паша задирает рваные тренировочные штаны и показывает ноги, покрытые язвами от постоянных комариных и мушиных укусов, царапинами и следами каких-то ожогов. Некоторые раны подгнивают. – Это ещё што. Вот у Вовки… Слышь, мелкий, вали сюда. К Паше подбегает симпатичный белобрысый паренёк лет десяти, в куртке «аляске» размера на два больше. – Давай покажи, как тебя у кабака отделали. Вова послушно снимает штаны и показывает следы ужасного ожога. Струпья покрывают обе ноги и нижнюю часть спины. – Это его кипятком облили, – поясняет Лера, девочка четырнадцати лет. Голос за кадром: – Вова, а кто тебя облил? – Повар… это… из кабака… (хлюпает носом)… плеснул, когда я… это… в общем там, у склада был. – А что ты там делал? – Я еду искал. Не ел четыре дня. Камера крупно выхватывает голубые глаза мальчишки. Он не плачет. – Ну, кароче, нас тут восемь человек живёт. Прошлой зимой ещё этот подвал у бомжей отвоевали. Вот Вовка, Лерка, Светка, Гендос. Камера поочерёдно показывает ребят и девчонок в лохмотьях, лежащих на гнилых матрасах. Кто-то зачерпывает картонкой из общей кастрюли коричневую жижу. Ложек на всех не хватает. Кто-то торопливо вдыхает из целлофанового пакета клей. – Мухи. – Что? – «Мухи», говорю. У нас банда так называется. А чо, у меня хорошие бойцы. Паша улыбается, широко открыв рот, демонстрируя окружающим полное отсутствие верхнего ряда зубов. Они сгнили. – Паша, а как ты сюда попал? – Куда? В подвал? – Нет, на улицу. С самого начала, как произошло? – Ну… это… батяня у меня военный был. Воевал в Афгане. Был ранен два раза. При Ельцине на пенсию вышел. Потом уже, в 2002-м что ли, нас со служебной квартиры выселили. Всей семьёй. – Это уже при Путине было? – Ну да… по-моему… да, точно, тогда Ельцин уже ушёл, я вроде по телевизору слышал. Или нет? – Да, Паша, тогда уже ушёл. И что было дальше? – Батя пить стал, совсем потом спился и умер. Мама учительница, нас двоих с брательником на зарплату тянуть не могла. Стала работать у богатых. Окна мыть. Ну и типа (бииип) упала один раз. С пятого этажа. Насмерть. Брата в детдом забрали, а я на улицу. Попал по малолетке за кражу. Потом выпустили. И типа вот улица. Здарова. К Паше подходит девушка с простым русским лицом. Правый глаз у неё подбит. На верхней губе шрам. На левой щеке след от ожога. – Баба моя, – говорит Паша. – Надькой звать. Подобрал на улице, год назад, ночью, чуть не замёрзла. Лежала, как труп, в снегу. Я уж хотел куртку снять, продать. – Паша смеётся. – А ща ничего. Пообтёрлась. В день с перехода приносит иногда рублей по сто. – Надя, а почему ты лежала в снегу той ночью? – Меня выкинули из машины. Два козла каких-то. – А как ты оказалась в машине? – Поймали ночью у казино на Арбате, запихнули в джип, отвезли на какую-то дачу. Там четверо мужиков… – Что они с тобой делали? – Ну… это… насиловали. А ещё тётка была какая-то. – А что она делала? – Смотрела. Говорила, что скучно. Они меня стали бычками жечь. – Надя, а почему ты попала на улицу? – Из детдома сбежала. – Почему? Тебя били? – Да. Воспитатели. И ещё насиловали. – За что? – Я не хотела на митинги ходить. На какие-то молодёжные. За это и били. – А как организация называлась? – Я не помню. То ли «Ваши», то ли ещё как… – «Наши», может быть? – Да. Вроде того. Камера отъезжает и показывает Пашу, который облизывает иглу, а затем делает себе укол в руку. Голос за кадром: «Паша уже давно героиновый наркоман». – Паша, а ты не боишься пользоваться чужим шприцем? – А чо мне? Я давно уже на вичухе. В наркодиспансере сказали ещё, на малолетке. Мне терять нечего. Чего у меня будет в жизни ещё? Слышь, мелкий, иди сюда, я тебя вмажу. Камера показывает, как Паша делает укол Вове этим же шприцем. Голос за кадром: «Он давно уже заразил и маленького Вову. Такова, к сожалению, реальность современной России. Кто-то ест чёрную икру, а кто-то обречён на мучительную смерть в подвале. Этим детям уже никто не поможет. Да и хочет ли им кто-то помогать? У них ничего не будет в жизни, как сказал Паша. Неужели его отец, русский офицер, получал ранения в Афганистане для того, чтобы его сын гнил заживо среди мух и использованных шприцев? Неужели групповое изнасилование – кара за то, что девчонка отказывалась ходить на политические сборища? Они не сами выбрали такую судьбу. Их просто бросили. Дети, у которых нет будущего. Может ли быть что-то страшнее? Что можно сказать о стране, в которой…» Стоп. Снято. – Так, мальчики, девочки остаёмся в гриме. Ещё работаем три дубля, – слышится голос ассистентки режиссёра. – Не верю. Я, блять, не верю. Не единому слову и не единому жесту. А уж телезритель тем более не поверит. – Я встаю с кресла и иду к кофемашине. – Ну, что опять не так, Антон Геннадич? Идём же чётко по сценарию. Я даже акценты ставлю там, где вы подчеркнули, – говорит мне режиссёр Аристарх. В своей полосатой кофте, расклёшенных джинсах и бейсболке он похож на осла из «Бременских музыкантов», – мне кажется, что так картина наиболее трагична… – А все не так, Аристарх. Врубаешься? Нет? Я тебе объясню. Ты не Бондарчук, так что не строй тут из себя великого режиссёра. Ты мне ещё начни тут терминами сыпать. Раскадровка, смазанный фон. Ты банально должен сценарий экранизировать, а не «Войну и мир» тут ставить с массовками в сто тысяч рыл. Кстати о массовке. Вот ты, придурок. Дубина великовозрастная, – говорю я актёру, исполняющему роль Паши, – ты, ты иди сюда, мерзость. – А почему это я мерзость? – гнусавит он. – Ты, урод, будешь с сосками своими манерничать и оговариваться. А меня будешь слушать. У тебя что в конце сценария написано? |