Онлайн книга «Том 1. Рассказы»
|
Улыбаясь натянуто, сказал Игнат: — Ты, братушка, ишо погоны носишь, а у нас давно их к черту посымали… Брови нахмурил Михаил. — Я еще казачьей чести не продал. Помолчали нудно. — Как живете? — спросил Михаил, нагибаясь снять сапоги. Пахомыч с лавки метнулся к сыну. — Дай я сыму, Миша, ты руки вымажешь. — На колени стал Пахомыч, сапог осторожно стягивая, ответил: — Живем — хлеб жуем. Наша живуха известная. Что у вас в городе новостишек? — А вот организуем казаков отражать красногвардейщину. Спросил Игнат, глаза в земляной пол воткнувши: — А через какую надобность их отражать? Улыбнулся Михаил криво: — Ты не знаешь? Большевики казачества нас лишают и коммуну хотят сделать, чтобы все было мирское — и земля и бабы… — Побаски бабьи рассказываешь!.. Большевики нашу линию ведут. — Какую вашу линию? — Землю у панов отымают и народу дают, вон она куда кривится линия-то… — Ты что же, Игнат, за большевиков стоишь? — А ты за кого? Промолчал Михаил. Сидел, к окну заплаканному повернувшись, и, улыбаясь, чертил на стекле бледные узоры. V За буераком, за верхушками молодых дубков, курган могильный над Гетманским шляхом раскорячился. На кургане обглоданная столетиями, ноздреватая каменная баба, а через голову ее, прозеленью обросшую, солнце по утрам переваливает, вверх карабкается и сквозь мглистое покрывало пыли заботливо, словно сука — щенят, лижет степь, сады, черепичные крыши домов липкими, горячими лучами. Зарею заехал от шляха с плугом Пахомыч. Ногами, от старости вихляющими, вымерял четыре десятины, щелкнул на муругих быков кнутом и начал чернозем плугом лохматить. Давит на поручни Гришка, чуть не в колено землю выворачивает, а Пахомыч по борозде глянцевитой ковыляет, кнутом помахивает да на сына любуется: даром что парню девятнадцатый год, а в работе любого казака за пояс заткнет. Загона три прошли и остановились. Солнце всходит. С кургана баба каменная, в землю вросшая, смотрит на пахарей глазами незрячими, а сама алеет от солнечных лучей, будто полымем спеленатая. По шляху ветер пыльцу мучнистую затесал столбом колыхающимся. Пригляделся Гришка — конный скачет. — Батя, никак Михайло наш ве́рхи бежит? — Кубыть он… Подскакал Михаил, бросил у стана взмыленную лошадь, к пахарям бежит, на пахоте спотыкается. Поравнялся — дух не переведет. Дышит, как лошадь запаленная. — Чью вы землю пашете?! — Нашевскую. — Да ведь это земля полковника Черноярова? Пахомыч высморкался и, подолом рубахи холщовой вытирая нос, сказал веско и медленно: — Раньше была ихняя, а теперь, сынок, нашевская, народная… Белея, крикнул Михаил: — Батя! Знаю я, чье это дело!.. Гришка с Игнатом до худого тебя доведут!.. Ты ответишь за захват чужой собственности. Пахомыч голову угнул норовисто: — Наша теперя земля!.. Нету таких законов, чтоб иметь больше тыщи десятин… Шабаш! Равноправенство… — Ты не имеешь права пахать чужую землю!.. — И ему права не дадены степью владать. Мы на солончаках сеем, а он позанял чернозем, и земля три года холостеет. Таковски есть права?.. — Брось пахать, отец, иначе я прикажу атаману арестовать тебя!.. Пахомыч повернулся круто, закричал, багровея и судорожно дергая головой: — На свои кровные выучил… воспитал!.. Подлец ты, сучий сын!.. Аж зубами скрипнул позеленевший Михаил: — Я тебя, старая… — шагнул к отцу, кулаки сжимая, но увидал, как Гришка, ухватив железную занозу, бежит через пахоту прыжками, и, голову вбирая в плечи, не оглядываясь, пошел на хутор. VI У Пахомыча хата саманная. Частокол вокруг палисадника ребрами лошадиного скелета топорщится. С поля приехал Григорий с отцом. Игнат баз заплетал хворостом, подошел, и от рук его пахуче несло пряным запахом листьев лежалых. — Нас, Григорий, в правление требуют. На майдане сход хуторной. — Зачем? — Мобилизация, говорят… Красногвардейцы заняли хутор Калинов. За гуменным пряслом меркла, дотлевала вечерняя заря. На гумне в ворохе рыжей половы остался позабытый солнечный луч, ветер с восхода ворохнул полову, и луч погас. Гришка коня почистил, зерна задал. На крыльце кособоком вдовый Игнат с сынишкой шестилетним своим возился. Глянул мимоходом Гришка в глаза братнины, от смеха сузившиеся, шепнул: — Ночью надо уезжать в Калинов, а то тут замобилизуют!.. Матери, выгонявшей из сенцев телка, сказал: — Белье достань нам с Игнатом, маманя, сухарей всыпь… — Куда вас лихоман понесет?.. — На кудыкино поле. До поздней ночи на хуторском майдане гремел гул голосов. Пахомыч пришел оттуда затемно. У дверей амбара, где спал Гришка, остановился. Постоял и присел на каменный порожек обессиленно. Тошнотой нудной наливалось тело, сердце трепыхалось скупыми ударами, а в ушах плескался колкий и тягучий звон. Сидел, поплевывая в блеклое отражение месяца, торчавшее в лужице примерзшей, и больно чувствовал, что налаженная, обычная, жизнь уходит, не оглянувшись, и едва ли вернется. Где-то у огородов около Дона надсадно брехали собаки, в лугу размеренно и четко бил перепел. Ночь раскрылатилась над степью и молочной мутью закутала дворы. Закряхтел Пахомыч, дверью скрипнул. — Ты спишь, Гриша? Из амбара пахнуло тишиной и слежавшимся хлебом. Внутрь шагнул, нащупал шубу овчинную. — Гриша, спишь, что ли? — Нет. Старик на край шубы присел, услыхал Гришка, как руки отцовы дрожью выплясывают мелкой и безустальной. Сказал Пахомыч глухо: — Поеду и я с вами… Служить… в большевики… — Что ты, батя?.. А до́ма как же? Да и старый ты… — Ну, что ж как старый? Буду при обозе состоять, а нет — так и в седле могу… А дома нехай Михайло правит… Чужие мы ему, и земля чужая… Нехай живет, бог ему судья, а мы пойдем землю-кормилицу отвоевывать! Разноголосо прогорланили первые петухи. Над Доном за изломистым частоколом леса заря заполыхала. Несмело и осторожно поползли тающие тени. Вывел Пахомыч трех лошадей, напоил, потники заботливо разгладил, оседлал. Вместе со старухой Пахомыча всхлипнули гуменные воротца, лошадиные копыта сочно зацокали по солончаку. |