Онлайн книга «Том 1. Рассказы»
|
X На огороде возле Дона полой водой и набухающими почками тополей пахнет. Волны гребенчатые укачивают диких казарок, плетни огорода лижут, обсасывают. Сажала картофель Пахомычева старуха, двигалась промеж лунок натужисто. Нагнется, и кровь полыхнет в голову, закружит ее тошно. Постоит и сядет. Молча глядит на черные жилы, спутавшиеся на руках узлом замысловатым. Губами ввалившимися шамшит беззвучно. За плетнем Игнатов сынишка в песке играет. — Бабуня! — Аюшки, внучек? — Поглянь-ка, бабуня, чего вода принесла. — Чего же она принесла, родимый? Встала старая, лопату не спеша воткнула, дверцами скрипнула. На отмели — ногами к земле — лошадь дохлая лоснится от воды, наискось живот лопнул, а ветерком вонь падальную наносит. Подошла. Шею лошадиную мертвые руки человека обняли неотрывно, на левой повод уздечки замотан накрепко, назад голова запрокинута, и волосы на глаза свисли. Глядела, не моргая, как губы, рыбой изъеденные, смеялись, ощеряя мертвый оскал зубов, и упала… Космами седыми мотая, на четвереньках в воду сползла, голову черную охватила, мычала: — Гри-ша!.. Сы-но-о-ок!.. ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА № 186 За самоотверженную и неустанную работу по искоренению большевизма в пределах Верхне-Донского Округа сотник Крамсков Михаил производится в подъесаулы и назначается комендантом при Н-ском Военно-Полевом Суде. Командующий Северным фронтом: Генерал-майор М. Иванов Адъютант (подпись неразборчива). XI Дорога обугленная. Конвойные верхами и их двое. Подошвы в ранах гнойных. В одном белье, покоробленном от крови. По хуторам, по улицам, унизанным людьми, под перекрестными побоями. На другие сутки вечером — хутор родной. Дон и синеющая грядуха меловых гор, словно скученная отара овец. Нагнулся Пахомыч и клок зеленой пшеницы выдернул, губами задвигал трудно: — Угадываешь, Игнат?.. Наша земля… с Гришей пахали… Сзади свист плети витой. — Без разгово-ров!.. Молча, головы угнув, по хутору. Ноги свинцовеют. Мимо частокола, мимо хаты саманной. Глянул Пахомыч на двор, ощетинившийся бурьяном махровитым, и грудь потер там, где колом, бо́льным и неловким, растопырилось сердце. — Батя! Вон мать на гумне… — Не видит!.. Сзади: — Молчи, сволочуга!.. Площадь, поросшая пышатками кучерявыми. Правление. Сходка у крыльца. — Здорово, Пахомыч!.. Никак землю отвоевывать ходил? — Он отвоевал уж на кладбище сажень. — Наука будет старому кобелю! Палец с ногтем выпуклым, как броня черепахи, Пахомыч поднял, выдавил, судорожно переведя дух: — Н-но, растаку вашу… Хучь погибнем мы, хучь и добро прахом пойдет, а вам… памятку вложат. Не ваша правда! Боком подошел к Пахомычу сосед Анисим Макеев, развернулся и молчком, зубы ощерив из рыжей бороды, ударил Пахомыча в голову. — Бей их!!! — крик сзади. С звериным сопением сомкнулась немая человеческая волна, папахами красноверхими перекипала, сгрудилась в бешеной возне. Под дробный топот вязко и сочно стряли удары… Но с крыльца правления коршуном сорвался Микишара, клином разбороздил колыхавшуюся толпу. Вырвался в рубахе изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал: — Братцы!.. Фронтовики!.. Не допущай к убийству!.. — Шашку выдернул из ножен, над головой веером развернул сверкающую сталь. — На фронт их нету, так-перетак… А тут убивать могут?! — Бей Микишару!.. Большункам продался!.. Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших, от толпы отгородили Пахомыча и Игната. Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось… * * * — Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат… Может быть, вы возьмете на себя тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым наказным атаманом?.. — Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю и Всевеликому войску Донскому… С жестом трагическим: — У вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения пг-естолу и г-одному наг-оду!.. Троекратный чмок и пауза. — Как вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом возмущения сг-еди беднейших слоев казачества? Долго молчал подъесаул Крамсков Михаил, потом, головы не поднимая, сказал глухо: — Есть надежные ребята в конвойной команде… С ними можно отправить в Новочеркасскую тюрьму… Не проговорятся ребята… А арестованные иногда пытаются бежать… — Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте пожать вашу г-уку!.. XII Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей проволокой. По ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с улицы сынишка Игнатов в картузе отцовском и старуха Пахомычева руками окаменевшими к проволоке тоскливо пристыла; моргает веками кровяными, рот кривит, а слез нет — все выплакала. Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком: — Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу. Губами пожевал, сухо закашлялся: — По нас же не горюй, старуха!.. Пожили… Все там будем. Посля панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: «красногвардейца Петра», а прямо — «воинов убиенных Петра, Игната, Григория»… А то поп не примет… Ну, затем прощай, старуха!.. Живи… Внука береги. Прости, коль обидел когда… Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся. Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат. — Папаня, а чего у тебя кровь на голове? — Это я ушибся, сынок. — А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил? — Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно… Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают. — Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь. — Ты с бабуней иди, сынушка… — Губы у Игната жалко дрогнули, покривились. — А я потом приду… Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую, волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет. — Папанька, начто у тебя глаза мокрые? Молчит Игнат. |