Книга Американская мечта, страница 18 – Норман Мейлер

– Пожалуйста, менее фигурально, – сказал Робертс.

– Я сказал, что это было вполне справедливо, потому что она паразитка, а мне надо заниматься своим делом. Я даже сказал, что если ее душа умирает, то она того заслужила. Это было подло.

– И что она сделала?

– Она встала с постели, подошла к окну и сказала: «Если ты не возьмешь назад своих слов, я выброшусь». Я был уверен, что это игра. Само это выражение «возьмешь назад». И я ответил ей: «Ладно, давай выбрасывайся. Избавь мир от своей пагубы». Я думал, что поступаю именно так, как надо, что я разрушаю ее безумие, ее тираническое своеволие, которое погубило наш брак. Мне казалось, что благодаря этому я смогу хоть немного ее исправить. Но она шагнула на подоконник и бросилась вниз. И мне почудилось, будто что-то отхлынуло от нее, когда она бросилась вниз, и ударило меня по лицу. – Меня начала бить дрожь, картина, нарисованная мною, казалась вполне реальной. – А потом я не помню, что случилось. Кажется, я чуть не прыгнул вслед за ней. Но, как видите, не прыгнул. Вместо этого я вызвал полицию и позвонил служанке, а потом, наверно, на какое-то мгновение потерял сознание, потому что очнулся на полу. И тогда я подумал: «Ты виновен в ее гибели». Так что, Робертс, полегче на поворотах. Все это было страшно трудно.

– Да, – задумчиво протянул Робертс, – кажется, я вам верю.

– Прошу прощения, – сказал О'Брайен. Он неловко поднялся с кресла и вышел.

– Остаются некоторые формальности, – сказал Робертс. – Если вы не против, надо поехать в морг для официального опознания тела, а затем заехать в участок и составить протокол.

– Надеюсь, мне не придется рассказывать эту историю по многу раз.

– Только один раз, для полицейского стенографиста. Все детали можете опустить. Никакого рая, ада, рака, ничего в таком духе. Никаких подробностей. Просто что она совершила это у вас на глазах.

О'Брайен вернулся с другим детективом, которого мне представили как лейтенанта Лежницкого. Он был поляк. Ростом примерно с Робертса, пожалуй, даже более сухощавый, похоже он страдал от тяжелой язвы, потому что перемещался короткими скованными движениями. Его глаза были мрачного желто-серого цвета с почти стальным, тусклым блеском. Волосы серовато-черные, как чугун, и серая кожа. Ему было лет пятьдесят. Как только нас познакомили, он втянул в себя воздух быстрым вдохом боксера. А потом натянуто улыбнулся.

– Почему ты убил ее, Роджек? – спросил он.

– В чем дело? – вмешался Роберте.

– У нее сломан шейный позвонок. – Лежницкий посмотрел на меня. – Почему ты не сказал, что задушил ее, прежде чем выкинуть из окна?

– Это неправда.

– Экспертиза показывает, что это правда.

– Не верю. Моя жена упала с десятого этажа, а потом ее переехал автомобиль.

Робертс вернулся в кресло. Я посмотрел на него, словно он был моим главным союзником и самым верным другом, и он подался вперед по направлению ко мне и сказал:

– Мистер Роджек, каждый год мы имеем дело с массой самоубийц. Они принимают таблетки, вскрывают вены, стреляют себе в рот из пистолета. Иногда они выбрасываются из окна. Но за все годы, что я состою на службе, я ни разу не слышал, чтобы женщина выбросилась из окна на глазах у собственного мужа.

– Чего не было, того не было, – сказал О'Брайен.

– Тебе, старина, пора обзавестись адвокатом, – сказал Лежницкий.

– Не надо мне никакого адвоката.

– Вставайте, – сказал Робертс, – и поехали в участок.

Они все разом поднялись, и я почувствовал их настроение. Это был запах охотников, сидящих в чересчур натопленном охотничьем домике в ожидании рассвета, в стельку пьяных после бражничанья всю ночь напролет. Я уже стал для них просто дичью. Встав, я почувствовал, как на меня накатывается слабость. Адреналин в крови не просыпался. Я претерпел больше, чем ожидал, и испытывал сейчас такое же удивление, какое испытывает боксер, в самый разгар поединка обнаруживший, что ноги у него стали ватными, а руки утратили силу.

Они провели меня через холл, Руты там не было, но из ее комнаты доносились голоса.

– Специалисты уже прибыли? – спросил Лежницкий у полисмена, стоявшего при входе.

– Они уже там, – ответил тот.

– Передайте им, что я даю стопроцентную гарантию насчет этого и стопроцентную гарантию насчет истории наверху.

И он вызвал лифт.

– Надо бы вывести его черным ходом, – сказал Робертс.

– Нет уж, – ответил Лежницкий, – пусть посмотрит в глаза газетчикам.

Они ждали на улице, человек восемь-десять, и сразу же в причудливой пляске закружились вокруг нас, засверкали лампы-вспышки, вопросы сыпались один за другим, их лица были напряжены и жадны. Они напоминали стайку двенадцатилетних нищих в каком-нибудь итальянском городке: истеричные, почти одичавшие, заранее предвкушающие, что им швырнут монетки, и поскуливающие от страха, что монетки могут и не перепасть. Я не пытался спрятать от них лицо

– более всего я боялся увидеть себя завтра на газетной полосе, прикрывающим лицо руками или шляпой.

– Ну что, Лежницкий, он укокошил ее? – закричал один из них.

Другой протолкался ко мне, его лицо лучилось благожелательностью, как будто он пытался внушить, что из всей толпы я могу доверять только ему.

– Не хотите ли сделать заявление для прессы, мистер Роджек? – настойчиво спросил он.

– Никаких заявлений, – ответил я.

Робертс усадил меня на заднее сиденье.

– Эй, Робертс, – закричал один из газетчиков, – что ставить в заголовок?

– Самоубийство или как? – уточнил другой.

– Формальности, – ответил Робертс, – обычные формальности.

По толпе прокатился легкий ропот недовольства, какой возникает на спектакле, когда объявляют, что в главных ролях сегодня занят второй состав.

– Поехали, – сказал Робертс.

Он уселся на переднее сиденье рядом с водителем, а я оказался зажат на заднем сиденье между Лежницким и О'Брайеном. Это был потрепанный седан без опознавательного знака, и, как только мы тронулись с места, на меня через окно обрушились новые вспышки, и я услышал, как газетчики бросились к своим машинам.

– Зачем ты это сделал?! – заорал Лежницкий мне в ухо.

Я ничего не ответил. Я старался казаться подавленным, как и должен выглядеть человек, на глазах у которого выбросилась из окна его жена, а докучливый сыщик был в этом случае не более чем дворнягой, лающей на меня, но мое молчание было, конечно, злобным, потому что от Лежницкого исходил запашок насилия, сходный с гниением, а сидевший по другую руку от меня О'Брайен, прежде источавший что-то приторно сладкое и несвежее, благоухал теперь по-иному: легким бздежем легавого перед поединком с преступником. Руки ерзали у них по коленям. Они рвались в бой. У меня было ощущение, что, стиснутый этой парочкой, я не продержусь и тридцати секунд.