Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
Мечты о тихом будущем (садик, цветочки, своя клубника, козу бы завести) были прерваны приходом Бланкитова: — Господа, господа! Сейчас в магазине. Пинхуса Исштейна кассу вычистили. И ведро на память оставили. Ведро, в бумагу завернутое. Сказали, чтобы никто не двигался, иначе полетят кверху… Чиколини с Дремлюгой подъехали к магазину Исштейна, когда уже вечерело. Покупатели, застигнутые налетом неизвестных, ежились возле прилавков, у них уже затекли руки. Посреди помещения, завернутое в бумагу, перевязанное бечевкой, стояло ведро — торчала даже ручка его, цинковая. Настоящее молочное ведро! — Опустите, господа, руки, — улыбнулся Дремлюга покупателям. — И, ничего не боясь, смело выходите из магазина по одному. — Мне тоже идти? — спросил владелец магазина. — Конечно, господин Исштейн, мы сами разберемся… Остались одни, походили, помолчали. — Мистика какая-то, — сказал Дремлюга, кивнув на ведро. — Налетчики, видать, с юмором… Им же выгодно, чтобы никто из магазина не вышел! Вот и пошутили… — Разные шутки бывают, Бруно Иванович. Дремлюга взял ведро, поднял, крякнул, осторожно поставил: — Однако «шутка» тяжелая… не вода. В магазин ворвался Боря Потоцкий, глянул на ведро. — Ушли бандиты? — спросил. — Это их работа… Дремлюга сразу навалился на юношу медведем — сзади: — Вот вы и попались, голубчик! Чиколини, вытащите у него из кармана бомбу… Так, теперь отстегните револьвер! Отлично… Боря отряхнулся от костоломных объятий жандарма. — Это, наконец, свинство, — сказал. — Верните хотя бы портсигар. Я с восьмого класса уже курящий… Закурив, он сел на прилавок, болтая ногами. Было любопытно и совсем не страшно. «Разоружили — еще достанем!» В арест же свой Боря не верил. Скоро с поста пришли двое городовых, украшенных, как говорилось в некрологе, знаками отличия военных доблестей. Молодые, здоровые парни, они сразу храбро кинулись к ведру. — Стой! — гаркнул на них Дремлюга. — Бомба! — Краска, — ответили городовые. — Ведро с краской… Мы же по артиллерии служили. Порт-Артур только на нас и держался… Боря Потоцкий догадывался, чья это работа. Его только смущал сам «снаряд» — не банки из-под монпансье, которые готовил Ивасюта, а… ведро. «К чему это?» Чиколини взялся за шашку — с певучим звоном, блистая прохладною синевой, вырвалось из ножен тонкое лезвие. Боря сказал полицмейстеру: — Кто чистил кассу — не знаю… Но это не революционеры… — А — кто? Знаете? — спросил Дремлюга. — Арестуйте Ивасюту. — Слесаря? Боевика? — Чушь! Был он слесарем, а теперь — громила. — Где? — Ищите на Петуховке… у Соньки, шмары! Чиколини, оперируя шашкой, вспарывал бумагу. Дремлюга глубоко, до самых бровей, надвинул фуражку: — Бруно Иванович, и ведро и арестованного господина Потоцкого прошу вас… — Вот здорово! — поразился аресту Боря. — …доставить ко мне в отделение. А я пойду, скоренько пробегусь по бардакам… Жандарм убрался. Чиколини ходил вокруг ведра, словно кот ученый вокруг дуба мудрости. — Ну-ка, воды! — пришло ему вдруг в голову. Облили загадочное ведро водой — страшного ничего не произошло, и Чиколини вложил шашку в ножны: — Господин гимназист, угостите папироской. — Пожалуйста, — протянул Боря ему свой портсигар. — Благодарю, — щелкнул каблуками Чиколини, беря папиросу, и сказал городовым: — А вы, ребята, несите его… чего ждать? Кавалеры-городовые присели, поднимая ведро. — Краска, — пыхтели они, — она всегда тяжелая… Мы же по артиллерии. И все такое прочее… техника, она, брат, хитрая… Ведро наклонилось, что-то шипнуло внутри, блеснуло желтое пламя, и это было последнее, что видели в этом мире четыре человека. Столь разные люди: гимназист Боря Потоцкий — начальник уренской милиции — и полицмейстер Бруно Иванович Чиколини, Иван Божко и Степан Исполатов — кавалеры Георгия, защитники Порт-Артура. Дремлюга слышал взрыв и перекрестился: — Вовремя ушел, господи, спасибо тебе — надоумил… Взрыв был страшен, и, сидя на Петуховке, Ивасюта хорошо расслышал, как рвануло вдали над городом. — Все как надо, — сказал он Севе Загибаеву, — долой самодержавие! Долой полицию и жандармерию… Где Клещ! Где Шибздик? — Сонька, — сказал Сева Ивасютиной подруге, — мы сейчас гулять будем. Да Кларе стукни в стенку. Пусть зайдет… — Нет, — задумался Ивасюта, — с Клеща и Шибздика много не возьмешь. Им бы только деньги! Нет в них классовой ненависти. Им не до класса — была бы касса! — Плевать, — махнул Сева. — Свое возьмем… А рвануло хорошо: спеклись жандарм и полицмейстер… Клюнули на ведерко наше! Появилось на столе вино. Пришла Клара, стали пить. — Вечная память Бруно Ивановичу! — произнес тост Сева. — А неплохой был мужик. Только — вот жаль — в полиции, дурак, служил! Поднял стакан Ивасюта, блеснул на его пальце перстень. — Вечная память и капитану Дремлюге, вот уж сволочь была! Приставил стакан к губам, и через край его, тонкий, прозрачный, видел Ивасюта, как раскрылась дверь и вошел Дремлюга… — Ах! — крикнул Ивасюта, захлебнувшись вином. Дремлюга сразу начал расстреливать «безмотивцев», как собак. Голова Ивасюты упала в тарелку с кружками колбасы, он страшно и громко выпускал на скатерть пьяную блевотину… Капитан посмотрел, как они подохли, дунул на револьвер и повернулся к ошалевшим от ужаса проституткам. — Вот так-то и живем, девочки, — сказал, подмигнув им. И затворил двери. На улице его окликнул из саней губернатор: — Капитан! Вы слышали? — Слыхал. Едем… Алябьев прислал от себя саперного офицера. Все товары в лавке Исштейна, сброшенные взрывом с полок, были перемешаны, стены забрызганы кровью. Клочья человеческих тел стали собирать на лист бумаги… Сапер показал сплющенный зеленый стаканчик: — Вот запал, а детонатором была серная кислота, и снаряд должен был взорваться при малейшем наклоне ведра в сторону… Мясо и конфеты, печенье и свертки цветастых ситцев устилали пол, посреди магазина зияла черная дыра, и оттуда выползал едкий дым — что-то еще догорало. Мышецкий заметил какой-то предмет, похожий на окурок сигары. Поднял. Это был человеческий палец с заскорузлым мужицким ногтем, какие бывают у людей, копавшихся в земле. На сгибе фаланги пальца, смятое взрывом, сверкнуло обручальное колечко. Сергей Яковлевич бросил палец на лист бумаги, куда собирали все, что осталось от людей. |