Онлайн книга «На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона»
— Куды-ы там. Убег. Да ишо пулял, паразит. Видать, анарха был, туды-т его мимо… Ениколопов оперировал быстро. Второго, третьего. Яркие, гнутые взрывом осколки успокоили эсера. Ему было точно известно, что банда Додо Поповой пустила под футляры бомб обрезки водопроводных труб. Чугун! А это «монпансье» так и отдает кустарщиной, скудостью знаний и бедностью технической фантазии… — Глаша! — воскликнул наконец. — Где мое зеленое мыло? К ночи вода была из крана упругими толчками. Ениколопов задумчиво мылил сильные руки. Мысли были логичны и деловиты. Журчание воды действовало успокаивающе. Он думал о том, что не использовал всех возможностей. Боря Потоцкий мог бы сделать и больше, если бы сгоряча не оборвал связей с большевиками депо! Тогда в поле зрения Ениколопова попало бы все подполье губернии. Вадим Аркадьевич машинально спросил у Глаши: — А когда будет стирка? — Но помыслы его были сейчас очень далеко, и он даже не расслышал ответа сестры. — Ладно, — сказал, — буду вечером дома. В случае чего — пришлите дворника… Было уже совсем темно, когда он добрался до своего дома. Навстречу ему поднялся со ступеней крыльца незнакомый молодой человек с косящим взглядом. Хмурый. По виду — рабочий. — Мне бы хирурга, — сказал он, морщась. — Я заплачу… Ениколопов отворил двери, пропуская клиента впереди себя, и заметил, что тот припадает на ногу, — ранен. — Отчего не обратились в больницу? — Да так. Не догадался… За спиною врача сухо щелкнул замок. — Предупреждаю: всех частных клиентов я обязан предъявлять полиции незамедлительно, о чем и дал сегодня расписку… Мастеровой выдернул револьвер: — Вот моя полиция… Лечи! Один удар, выверт руки, стон от дикой боли, и Ениколопов опустил чужой револьвер в карман своего пиджака. Раскурил папиросу: — Дурак! Я тебе, что ли, буду штанину заворачивать? Из ляжки он извлек такой же красочный осколок из-под «монпансье», какие уже вытаскивал сегодня у «желтых» казаков. — Вы же революционер, — говорил ему Ивасюта, страдая от боли. — Потому и не пошел в больницу, а прямо к вам… — Как зовут? Откуда? — Ивасюта… слесарь с депо. Верните револьвер, — начал просить он. — На что он вам? Ениколопов протянул ему свой браунинг, сверкнувший никелем. — На, — сказал просто. — Как революционер старый дарю революционеру молодому. Ты — молодец, Ивасюта, если бы вот еще умнее был. Впрочем, — кисло добавил врач, — вы все на депо… — Рабочих не задевай, — вскинулся Ивасюта. Ениколопов, недолго думая, треснул его по морде. — А что? — спросил. — Разве ты обидчивый?.. Очевидно, — показал он ему осколок, — сам сделал? — Конечно, — ослабел Ивасюта от такой наглости. Эсер брезгливо отбросил от себя жестянку: — Ты бы хоть у меня спросил, как это делается. Моя бабушка еще до свадьбы такие «бомбы» курам на смех показывала… Дурак и есть… Дай сюда браунинг и держи свой хлам! Кинул Ивасюте обратно старый ржавый револьвер. Показался он, после элегантного браунинга, таким несуразным, руки бы не держали его, — «самопал», да и только. Ивасюта покраснел. — Поосторожнее, говорю, — огрызнулся для приличия. — Мне ли тебя бояться, если ты сам боишься своих комитетчиков! — наседал Ениколопов и по виду Ивасюты понял, что слова угодили точно в цель. — Мелюзга эпохи, сорящая высокими фразами: «дисциплина, мнение масс, пропаганда и агитация…» Убирайся! Но Ивасюта не ушел: он крепко впитал в себя весь яд слов Ениколопова, как лекарство. Врач сейчас выражал его же мысли — но только смело, открыто, честно. Как раз те мысли, которые Ивасюта боялся высказать вслух там — при Казимире, при товарищах. — Это верно, — вздохнул Ивасюта, — зажали нас… А может, так и надо? Кто его знает… Вадим Аркадьевич, сколько вам? Трешку кину — не обижу? Ениколопов грустно улыбнулся: — Трешку? Небось и трешку-то эту у мастера взял до субботы? Самому-то жрать нечего… Вижу ведь… — Бывает, что и нечего, — согласился Ивасюта. — Оно и плохо. Да, брат, скверно! Если хочешь знать, то революционеру богатство и не нужно. Но деньги — нужны! Оружие да еще вот деньги — на этом, брат, можно многое построить… Ивасюта мигал глазками, напряженно соображая. — Ладно. — Ениколопов достал часы из кармашка жилетки. — Иди, дорогой коллега. А завтра — прямо в бокс, на перевязку… — В больницу? — испугался Ивасюта. Ениколопов размашисто отворил двери — прямо в ночь. — Это вы там, — сказал на всю улицу, — кружки заводите, от страха аж штаны на вас дымятся. А мсье Ениколопов ничего не боится. Так смотри, завтра! Спросишь меня — я перевяжу… Затворил за ним двери, возбужденно потер свои руки. — Так, — сказал нервно. — Этот человек — мой… Мой! Сергей Яковлевич отлично понимал, что в такие острые моменты истории всегда идет потаенная борьба за человека. Еще там, на московских банкетах и говорильнях, князь убедился в этом. Правда, никто не говорил ему «примыкайте к нам» — ибо либеральное направление мыслей Мышецкого подразумевалось всеми как нечто само собой разумеющееся. Вне спора, вне доказательств. Посещение острога поколебало веру Мышецкого в силу крайне левых партий. «Разброд» — вот то слово, которое ему хотелось применить ко всем радикалам. И часто вспоминались слова Булыгина: быть скалой, чтобы разбились о тебя все течения. «Что ж, — соглашался Мышецкий, — пожалуй, это справедливо: служба есть служба, как теория „искусство для искусства“. Свои мнения я обязан приберечь только для душевных сладострастии, но объективность во всем — главное!..» С таким-то вот настроением он и позвонил Дремлюге: — Капитан, вам удалось выяснить, куда делся станок? Болящим голосом Дремлюга стыдливо признался: — Видит бог — мы все сделали. Извините, но станок пропал… — Срочно зайдите ко мне! — велел Мышецкий. Начальник жандармского управления прилетел пулей: — Всяко было, князь. И увещевали, и грозили. И на чувства били. И в чувство приводили. Детство тоже напоминали… Молчат! Сергей Яковлевич загадочно посмотрел на капитана: — А я нашел станок! Прочтите… узнаете шрифт? Дремлюга перенял листовку: «Уренский комитет РСДРП обращается ко всем трудящимся…» Даже подпрыгнул. — Откуда? — крикнул. — Мой Огурцов вчера изволил опохмеляться на вокзале. Принес! — Да ведь я, князь, — скривил губу Дремлюга, — точно знаю: Ферапонт Извеков мясо рубит что надо. Сенька его — хоть и Классиком зовется, но забыл, куда Волга впадает… Не станут они такое печатать! Это же — большевики! Ясно, как божий день… |