Онлайн книга «Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»»
|
Лучше бы немцы судили — все не так обидно! * * * Ушаков наложил на Волынского арест домашний. — Сидеть тихо, — повелел он. — Пылинки в дому своем не смей сдунуть. А детей и дворню я тоже под замок сажаю. В дом вступил караул, поручик Каковинский спрашивал: — За что, господин высокий, гнев на тебя изливают? — А за то, братик, за что и на тебя можно гневаться. Я против немцев в правительстве русском! А ты мне ответь — разве чужих людей в доме своем возлюбил бы ты? Рассуди сам, поручик, какая жизнь при дворе стала: приманят куском да побьют хлыстом… Ввел он Каковинского в задумчивость. Пока солдаты досками окна ему заколачивали, Волынский детей своих позвал: — Помогайте батьке своему… Сын с дочерьми печи растапливали. Бросали в огонь бумаги отцовские. Волынский свой «Генеральный проект о поправлении России» на листы терзал, швыряя их на прожор пламени. А сам плакал, плакал… Сколько бессонных ночей, сколько восторгов пережил, сколько помыслов породил! Желал для страны родной блага, а теперь, словно вор, утаивать должен сочиненное. Книги из библиотеки жечь — рука на это не поднялась: — Пусть стоят! Хотя, сам знаю, книги не нашего времени. Их раньше или позже нас иметь можно. А сейчас крамольны они… Не удалось сжечь только бумаги из сундуков, ключ от которых у Кубанца хранился. Караул загнал Волынского в кабинет с забитыми окнами, возле дверей — часовые. С детьми министра сразу же разлучили. Просил он допускать до себя доктора Белль д'Антермони и тех нищих, которые с улицы подаяния просят. Но Ушаков велел нищих штыками от дома гнать, а врача обещал… дворцового! Явился Рибейро Саншес. — Что с вами? — спросил любезно, в глаза заглядывая. В потемках комнаты трещали толстые сальные свечки. — Душою мечусь… весь горю… Света жажду! Рибейро Саншес сказал: — Успокойте свое высокое достоинство. Или вы не знаете, в какой стране живете? Кто здесь меж нами безопасен? — Волк среди волков — вот кому хорошо живется. — Против вас, — шепнул ему Саншес, — собралась такая стая, в которой и волку не ужиться… Рецепт мой апробируют в канцелярии Тайной, я вам советую капли для успокоения натуры. — На что мне капли ваши? Дали б сразу яду. — Капли хорошие… бестужевские! — сказал Саншес. При имени врага, едущего из Копенгагена, чтобы его в Кабинете заместить, Артемий Петрович вскочил в ярости; — От капель злодея сего не будет мне успокоения… Яду! В шестом часу утра за Волынским приехала карета. С конвоем повезли министра в Литейную часть, прямо в Итальянский дворец, что строен был Петром I для своей Екатерины. Стыли под снегом оранжереи, в лед Фонтанки вморозило от зимы корабль, стоявший в гавани Итальянской; вокруг недостроенных фонтанов краснели груды битых кирпичей, неуютно здесь было… [35] Волынский, увидев перед собой Комиссию, тихо удивился: в числе судей заседал и конфидент его — Василий Новосельцев; а подле него подлый Ванька Неплюев сиживал в теплой шубе. Начали судьи, как водится, с восхваления мудрости Анны Иоанновны, которая сомнению подвержена быть не может. Зачитали вслух «предику», и с голоса читавшего предисловие к процессу Волынский легко уловил знакомый штиль письма Остермана. В его сознании вязко осели подхалимские слова: «…понеже, — писал Остерман, — весь свет с праведным прославлением признает дарованное от всемогущего бога ея величеству высочайшее достоинство и просвещенный разум, мудрость Анны Иоанновны и ея проницательность, то предерзостные рассуждения Волынского весьма неприличны и оскорбительны!» Именем божием на Руси всегда престол заслоняли. Тут Ванька Неплюев, как с цепи сорвался, и — полез. — Отвечай нам, — кричал он министру, — что ты противу Остермана имеешь и почто угождать ему не желал? Волынский сел, но ему сказали, чтобы он встал. — Ладно. Постою. А против Остермана я и правда что зло имею. Он только себя почитает способным для управления государством и других никого не подпущает. А когда я по чину кабинет-министра дела делал, то Остерман по городу ползал и всюду сказывал, что Волынский ему Россию испортит… Ушаков улыбнулся хитренько: — Скажи, Петрович, отчего ты рабу своему Кубанцу возвещал о материях непристойных, до государыни нашей касающихся? Новосельцев, кажется, подмигнул. Или показалось? Волынский долго молчал. Ответил Ушакову с горечью: — Любил я его-гаденыша! Ушаков, премного довольный, засмеялся. Волынский тут сразу ощутил, что великий инквизитор знает многое. И от этого он малость заробел, но гордости не потерял. Подбородок холеный с ямочкой задирал перед судьями, взирая на генералов свысока. Чернышев в бумажку фискальную глянул: — Однажды Кубанец тебя спрашивал: «Что-де изволите сидеть печальны?» На что ты отвечал ему так: «Сижу-де я и смотрю-де я на систему нашу… Ой, система, система! Подохнем все с этою системой нашей!» Вот ты теперь и скажи Комиссии: какая такая система не по вкусу тебе пришлась и на што ты ее охаивал? Ушаков вопрос генеральский дополнил: — После же лая на систему монаршу ты Кубанцу хвалил системы, где власть венценосцев республиканством ограничена. Волынский дерзко расхохотался в ответ: — Я демократии не добытчик! А вы, коли назвались в судьи, так не все ловите, что поверху воды плавает… От иных же вопросов Артемий Петрович даже отмахивался: — Не желаю говорить! О том государыня от меня ведает… А коли судьи настырничали, он вообще замолкал. Никита Трубецкой из-за стола тоже на него потявкивал. — Отчего, — спрашивал, — ты считал, что страна наша, благоденствуя при Анне Иоанновне, в поправлении через твои проекты нуждается? Ведь ежели все хорошо, тогда к чему же исправлять? Волынский отвечал князю Трубецкому: — Спроси о том у Анны Даниловны своей, даже она ведает, что не все хорошо у нас, как это тебе сейчас приснилось… — А зачем ты спалил проект свой? — спросил Ушаков. Вопрос дельный. Волынский отговорился: |