Онлайн книга «Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»»
|
— Стало быть, уже не нужен он более… Держался он молодцом, чести ни разу не уронил. Голову нес высоко. А судьи его спрашивали: — Твое ли дело государыню в записках поучать? — Ежели она герцога и Остермана слушает, — отвечал Волынский, — то я не дурее их себя считаю… Ванька Неплюев, греясь в шубе, руками всплескивал: — Страшно слушать мне слова твои бесстыдные! — Истинно говорю! — давал ответ Волынский. — А тебе, холопу, видать, и правда что страшно честные слова выслушивать… Генерал Чернышев завел речь об избиении Тредиаковского в покоях его курляндской светлости: — На што ты герцога этим актом унизил? Унижение же поэта в вину ему не ставили… — Чую, — отвечал Волынский, — что пятьсот рублей и битва моя с Тредиаковским только претекстом служат для иных обвинений. И вы, судьи, сами знаете, что собрались здесь меня погубить… В паденье моем вы все легки рассуждать. А ведь я еще не забыл — помню, как вчера вы передо мною на задних лапках бегали! — Ох, и боек же ты! — прищурился Ушаков. Артемий Петрович по довольству его ощутил, что инквизитор карты свои еще не раскрыл. Пока что игра идет вслепую. Сесть Волынскому так и не позволили. Не доспал. Не завтракал. В полдень судьи удалились ради обеда, но его с собой не позвали. Допрос затянулся до двух часов дня. Покидая под конвоем дворец Итальянский, Волынский, не унывая, судьям рукой помахал: — Вы это дело со мной кончайте уж поскорее! На что суровейше ему отвечал Румянцев: — Мы сами заседанию своему время избирать станем. Дома ты явись в скромность, а завтрева лишнего нам тут не плоди. Ответа ждем генерального и без плутований лукавых. — Затаил ты злобу на Остермана, — добавил Неплюев. — Плывет он каналами темными, — крикнул ему Волынский. — Без закрытия дверей Остерман даже с женою не общается. На что ему угрожали судьи: — Гляди! О таких делах, каково Остерман с женою общается, судить не пристало, и о том будет нами свыше доложено… А пока Волынский в Комиссии пребывал, в доме его учинен был погром полный. Все книги забрали в Тайную канцелярию, увезли на возах. Бумаги из сундуков до последнего клочка выгребли… * * * Вечером Ушаков предстал перед императрицей: — Матушка! Смотри, что мы нашли в дому Волынского… Анна Иоанновна глянула и схватилась за сердце: — Ах он… супостат такой! Пригрела я змия… Десять лет прошло с той поры, как она в Кремле московском кондиции разодрала. Одним решительным жестом добыла тогда дтя себя власть самодержавную. Теперь же Ушаков снова тряс перед нею те самые кондиции, что должны ее власть ограничить. — Слышала я, — сказала императрица, — что весел был сегодня Волынский в суде. Видать, на милость мою надеется. Но я таким кондициям не потатчица… Кто еще писал с ним проекты? Ушаков вернулся в крепость. Увы, «Проект» был сожжен. При обыске сыщики обнаружили только черновики к нему. Велел доставить из заточения Кубанца. — Сулил я тебе свободу от рабства и сто рубликов обещал. А теперь, — сказал Ушаков, — вижу из дела, что свободы тебе не видать. И не сто рублей, а сотню плетей от меня получишь. Кубанец посерел лицом, глаза его забегали: — Сущую правду показал на господина своего. — Нам одного господина мало! Садись и пиши… — Что прикажете? — Все, что помнишь, пиши мне… Ваньке Топильскому инквизитор сказал: — Соймонова с Мусиным-Пушкиным брать пока не след. Сейчас ты с солдатами поезжай и хватай Хрущева с Еропкиным. Кстати, воспомянул я, что шут Балакирев плетет тут разное… Видать, мало мы его драли. Навести-ка его да припугни кнутом хорошим! Хрущов на допросах держался спокойно. Ушаков от Кубанца уже знал, что инженер целые куски от себя в «Проект» Волынского вписывал. Но сейчас это отрицал. — Собирались, верно, — признавал он. — Так не звери же мы? Чай, люди. А людская порода сборища обожает. Было у нас времяпровождение весьма приятное и открытое. В бириби играли, о деревенских нужцах грустили… Да мало ли еще что? — Ну, ладно, — ответил ему Ушаков. — Ты теперь не стремись домой скорее попасть. Посиди у нас да в темноте подумай… — О чем думать-то мне в потемках ваших? — Четверо детишек у тебя, — намекнул Ушаков. — Без отца, без матери трудненько им жить придется. Никто сиротинок не пожалеет. Еропкин душою был гораздо нежнее Хрущева, и опытный зверь Ушаков сразу это почуял… Признавался архитектор: — Это так, что Волынский проект свой читывал. Но не мне одному, а всем сразу. Даже девка одна была, помнится… — Как зовут девку? — сразу вклинился Топильский. — А что? — Здесь мы задаем вопросы. Отвечай быстро! — Девку-то как зовут? — кричал Ушаков. — Варвара, кажись. — Откуда взялась? — Не помню. Теперь на него кричали с четырех сторон комнаты: — Вспомни! Быстро! Отвечай сразу! Не думая! — Дмитриева Варвара… камер-юнгфера Анны Леопольдовны. — Ага! — обрадовался Ушаков. — Ванька, ты это запиши… Еропкин пристыженно замолк. — Чего молчишь? Далее. Ну читали… Что читали? — Читали, а я слушал. В одном месте даже поспорили. — Из-за чего? — вопросили сыщики. — Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем… — Ванька, — кивнул Ушаков, — запиши и это! Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских: — Вот-де неаполитанская королева Иоанна себе загородный дом велик построила, который в большой славе был, а ныне тот дом ее можно почесть совсем рядовым между простых домов нынешних. Ушаков поначалу даже его не понял: — Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь… — А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут. |