Онлайн книга «Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»»
|
— Ну погоди, курвища московская. Лейтенанта пригрела, а меня в ранге титулованном не желаешь уважить?.. Скоро в Березове появился приглядный офицерчик Федор Ушаков, который от родства с начальником Тайной канцелярии отнекивался. Был он умиленно-добр и ласков ко всем, шлялся по домам от ссыльного к ссыльному и каждому говорил, нежно слезы источая: — Государыня наша така уж тихонька, така чувствительна. Вот послала меня о нуждах ваших вызнать… Нет ли здеся невинных? Спрашивал про воеводу Боброва — не жесток ли? Про майора Петрова и жену его — не обижают ли? Обыватели всех хвалили. Ушаков приметил душевность березовцев ко всем ссыльным. Видел однажды, как старая вдова Анисья двух утят малых продала в остроге князьям Долгоруким… Уехал Ушаков, но вскоре в темную дождливую ночь подошла к берегу барка, вся в решетках, выскочили из нее солдаты. А впереди страшей — сам Ушаков, такой ласковый… Но теперь он другим человеком оказался. — Хватай всех! Разоряй, — кричал, — гнездо вражье! Березов-городок с 1593 года в тишине догнивал. Помнил он за свою давнюю историю всякое. Но такого разбоя еще не приводилось испытать. Ушаков зверем был (под стать своему дяде-инквизитору). Он бабушке Анисье за тех двух утят левый глаз выколол. Он всех забрал. Он всех грозил уничтожить. Плачем наполнился Березов… Майора Петрова с женой — взяли, воеводу Боброва с детьми — взяли, попа Федьку Кузнецова — взяли, дьякона Какоулина — взяли! Что ни дом в Березове, то беда. Долгоруких же в остроге рассадили по темницам. Для князя Ивана землянку кротовью на отшибе города вырыли и в ту нору его, согнутого в дугу, запихнули и кормить запретили… Наташа как раз третьим ребенком была беременна. Когда Ивана брали, она Ушакова за ноги обняла, долго волоклась по земле. — Не дам! — кричала. — Он мой… я детей от него породила. Оставьте вы его, люди добрые, что он худого-то вам сделал? Взаперти сидя (тоже под арестом), Наташа солдатам свое горе выплакивала. А те, люди подневольные, так ей отвечали: — И сами плачем, княгинюшка. Да что делать-то? — Пустите меня… ночью. Когда зверь ваш уснет. По ночам караульные стали выпускать ее из острога. С горшком каши горячей брела Наташа по берегу к землянке. А там в дырку, для дыхания оставленную, князь Иван руку высовывал. Кашу из горшка пясткой загребал, насыщался. Потом этой же рукой, в каше измазанной, Наташу по волосам погладит, и она с горшком пустым обратно в острог к детям спешит… Ох, жизнь! Один только Осип Тишин беды не чуял — доносчик. — Катьку-то, стерву, — намекал он Ушакову, — взять бы тоже. У нее, по слухам, книжка такая спрятана, в коей обряд ее сочетанья с императором покойным научно ог Киевской академии обозначен… Катька в эти дни пуще прежнего таскала вино кАлексашке. — Ну, — внушала брату, — ты пьян, да умен. Вовек нам отселе не выбраться по-хорошему. Так хоть по-худому спасемся… Кричи! И пьяный отрок заорал: — Слово и дело! Ночью потаенно отошла от берега барка. Наташа явилась к землянке, а там нора пустая — нет Ивана. Горшок выпал из рук, покатился под откос и всплеснул воду… Березов наполнился плачем. Почитай в каждом доме недоставало кормильца. Ушаков увез больше сотни людей на барке, и безглазая вдова Анисья ходила по городу: — Видит бог, легчайше отделалась я, тока глаза лишилась… Причитали бабы. Лаяли собаки. Гремела гроза под тундрой. Вот как писала Наташа потом об этом времени: «Да я кричала, билась, волосы на себе драла. Кто ни попадет навстречу, всем валяюсь в ногах, прошу со слезами: помилуйте, коли вы христиане, дайте только взглянуть на него и проститься! Но не было милосердного, ни словом меня кто утешил. А только взяли меня и посадили в темницу и часового, примкнувши штык, поставили». В темнице и умер младший сын ее Борис, названный так в честь отца Наташиного — фельдмаршала Бориса Шереметева. И в темнице, по полу в крови ползая, родила она третьего, которого нарекла Димитрием, а солдату караульному сказала без радости: — Все Михаилы да Иваны в роду Долгоруковском, и все они ныне страдальцы. Пусть хоть этот Димитрием станет: Может, беда от него и отхлынет… Отвернись, солдат. Я грудь ему дам! * * * Следствие по делу березовскому вели в Тобольске два офицера вида бравого — Федор Ушаков да Василий Суворов. — Каку бы нам муку для Ваньки Долгорукого умыслить? Перебрали кнуты и плети, клещи и хомуты. — Давай, — решил Суворов, — спать ему не дадим… Князь Иван прикован к стене цепями, чуть двинется — все звенит. Окошка не было. Большая крыса ходила к нему воду пить. А чуть вздремнет Иван, на цепях провиснув, его сразу пихают: — Не смей спать! Раскрой глазаМорозы на дворе трещали лютейшие, сибирские. А его из ведра колодезной водой обливали. И били при этом палками. — Открой глаза! — кричали. — Не усни… Бред ухе становился явью. Чудилось ему Лефортово под Москвой, дворцы слободы Немецкой, где смолоду живал он сладко. Ох и царь же был! Друг-то какой… Охоты, вино, псарни, карты… — Проснись! — орали ему в ухо. Был пятый день, как он не спал, и тогда его потащили на допрос. В подземелье пытошном оголили. Ушаков зачитал донос Осипа Тишина, как ругательски ругал князь Иван царицу с Бироном, как стращал гневом общенародным противу придворной немецкой челяди. — Было так? — спрашивали его. — Так было. — Еще что было? Винись. — Невинен я. Дайте уснуть, а потом хоть казните… Жесткие веревки обхватили руку. Завизжала дыба. Вздыбили к потолку. А понизу — огонь. Суворов локотком пихнул Ушакова, и оба засмеялись: — Гляди-ка! Никак, он уснул?.. Зато пробуждение Ивана было ужасно: железной шиной, докрасна раскаленной, провели ему вдоль спины, и запузырилась кожа, лопаясь от жара нестерпимого… С пытки Иван Алексеевич Долгорукий сказал самое потаенное — о духовном завещании императора Петра Второго, которое писано на Москве в 1730 году подложно. Писано же оно дядьями его и Василием Лукичом. — А кто подпись фальшивую за царя соорудил? — Я, — сознался Иван, и снова упала его голова на грудь. Развеселились тут допытчики, Ушаков с Суворовым: — Ой, Вася, признание таково, что нас возблагодарят! — Чаю, Федя, что мы чины раньше срока получим… Стали они на радостях и дальше пытки изобретать: — А каку бы нам муку примыслить для отрока князя Александра, который спьяна «слово и дело» кричал? |