Онлайн книга «Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»»
|
— А мы ему водки дадим. Он до нее горазд жаден… Вошел солдат в камеру, принес бутыль с водкой: — Пей, милок. Это от начальства тебе. Алексашке в ту пору шестнадцать лет было. Ребенком еще попал в ссылку за вины чужие, и жизни людской не видел он. В остроге вырос, а слаще водки больше ничего не знал. — Эку посудину тебе дали, а закуси нет. — Солдат его пряничком одарил. — Не все пей сразу, и закусить надобноНочью пьяного поволокли на допрос, а он веселился: — Без нас нигде гороха не молотят… Давей тащи! В пытошной у князиньки ноги и руки, будто стебли, болтались. Ушаков ему тут еще стаканчик поднес. — Давай чокнемся, — приятельствовал. — Да ты нам про Катьку расскажи… как она с лейтенантом Овцыным любилась в остроге? Пьяного и понесло. Суворов писарю глазом моргнул: — Записывай со слов его… не мешкай. — А я много выпить могу! — бахвалился Апексашка. — Мы видим, что ты парень-хват, — одобряли его. — Мы тебе и еще нальем. Для хорошего человека разве вина нам жалко? Утром Алексашка проснулся в тюрьме. Бутыль уже убрали. Протрезвел. Вспомнил, как поила его в остроге Катька, сестра родная. Как вчера его допытчики винищем накачивали… «Господи, да что же я наговорил-то им?» Ножом хлебным Алексашка глубоко распорол живот себе. Лишь под вечер заметили полумертвого. Вызвали лекаря, и тот зашил ему брюхо нитками. — Не спеши уйти от нас, — предупредил парня Ушаков. — Жизнь каждого россиянина во власти государыни. А самовольно уйти из нее права ты не имеешь… Ишь-какой шустряга нашелся! [24] Митенька Овцын думал: «Лучше бы меня вместе с кораблем льдами раздавило…» И еще думал о тех 4 рублях и 38 копейках, которые ему канонир перед смертью доверил. Завизжали ржавые запоры: — Выходи! Шел лейтенант через двор острожный и все примечал, как только моряки умеют. Нет, хотя и гнилой частокол, да высок. А коли сбежишь, еще и команду «Тобола» трепать станут… Самое главное — мужество! Отрицание всего. Не бояться! Вошел он в камеру, где пытки для себя ждал. А там в углу на корточках Осип Тишин сидит. — Сейчас меж нами ставка очная будет, — шепнул подьячий. Овцын улыбнулся ему как ни в чем не бывало. — Ты ж меня знаешь, — отвечал доносчику. — Я молодой и крепкий. Я все выдержу. А по закону, коли оговоренный молчит, тогда начинают доносчика пытать… Ты, гнилье, разве выдержишь? — Да меня не будут, — испугался Тишин. — Плохо ты законы ведаешь наши. Обязательно будут! — Да за што ж меня, господи? — А… чтоб не паскудничал вдругорядь. В пытошной на дыбе священник березовский Федор Кузнецов висел, вздыхал тяжко, плакал. Его били, пытая: — А на исповеди-то князь Иван что сказал? Признался поп, что Иван фальшивое завещание составлял. — А ты что ему на это ответил? — Ответил: «Бог тебе судья». — Ах, пес худой! Почему не доносил с исповеди?.. — Да не пес я… по-христиански думал… Его унесли влежку, полумертвого, взялись за Овцына. На полу под лавкой медленно остывала раскаленная шина. — Вот этой железиной, — шепнул он Тишину, — и поучают… Начал речь капитан Суворов, к Тишину обратясь: — Так поведай нам, доводчик, каково в бане при этом вот лейтенанте флотском князь Иван ея императорское величество, государыню и благодетельницу нашу «бляжиной» называл? Тишин глаз от шины красной не мог отвести. Молчал. — Молчишь? — Дайте мне его, — сказал Овцын, — удушу сразу… — Сами придушим, коли нужда в том явится. Подьячий от страха совсем раскис: — Пьян был, как и положено в бане… не упомню. Вы уж, ради Христа, побейте меня, коли хотите… тока не мучьте! — А вот, — спрашивал его Ушаков, — ты же сам мне в Березове сказывал, что невеста порушенная, княжна Катька Долгорукова, любилась в остроге… Так назови, с кем она любилась? — В свидетелях не был, — совсем померк Тишин. — Пьяным, это правда, почасту и подолгу бывал, а вот… не свидетельствовал! — Да что ты в кусты уползаешь? — обозлились допытчики. — Вчера одно говорил, а сегодня… Да мы жилы из тебя вытянем! Тишин от страху так ослабел, что на пол свалился, и его утащили. Ушаков с Суворовым взялись за лейтенанта Овцына: — Тебя-то мы как облуплена знаем. Учни с главного… — С главного и учну, — отвечал Овцын охотно. — Матрос покойный Никита Кругляшев, из арзамаса происходящий, велико наследство мне оставил. Четыре рубля и тридцать осмь копеек скопить сумел. Прошу вас, господа, денежки те не скрасть для себя, а… — Федя, — сказал Суворов Ушакову, — дай-ка ты ему. Дали. Овцын легко встал. Продолжил: — Всю жизнь человек на флоте прослужил и больше скопить не мог. Не смирюсь я перед вами, пока не узнаю точно, что деньги канонира в Арзамас поплывут… Грех у покойника воровать! Ушаков даже рот раскрыл: — Да он, Вася, кажись, нас за дураков считает… Послушайка, лейтенант, мы тебя по делу сюда привели. Отвечай лучше, какие зловредные слова произносил ты на великогерцогскую светлость? — Какие-какие? — спросил Овцын, вперед подаваясь. — Про герцога ты что в Березове молол? — А я и герцога никогда не видывал. — Бирон, што ли, не знаешь? — Вот те на! Рази же он уже герцогом стал?.. — Может, и от блуда с Катькой отпираться станешь? — Враки все! — отвечал Овцын. — Она эвон была невестою царскою, а я лейтенант… на чужую мутовку не облизываюсь! — А какая книга у нее была из Киева? Говори. — Дура она! Не до книжек ей… — А ты, умник, с чего смелый такой перед нами? — На флоте трусов вообще не держат… Допрос закончился страшным битьем. Герой-навигатор, ученый человек, валялся на полу, весь в крови, и одно думал о палачах своих: «Они ведь тоже русскими себя называют. Но… гляди, как за Бирона вступаются! Во как молотят… хорошо карьер делают. Быть им всем, подлецам, в чинах очень высоких!» |