Онлайн книга «Фаворит»
|
— Друг мой, — сказала ему Екатерина, — Швеция сама по себе нам не опасна. Но она станет очень опасна, ежели политику свою будет сочетать с турецкой и версальской. Ныне король Густав выехал в Финляндию и меня туда завлекает, чтобы я анекдоты его выслушивали. Я занята Москвой, вместо меня ты и поезжай до Стокгольма: вырази королю мои родственные чувства… Андрей Шувалов сочинял стихи на французском языке, он был корректором переписки императрицы с Дидро и Вольтером. Баловень судьбы был обескуражен, когда Густав III, одетый в худенький мундирчик, принял его, аристократа, на молочной ферме. За стенкою павильона мычали коровы, а баба-молочница наклонила ведро над графскою кружкой, грубо спрашивая: — Тебе, русский, добавить сливок или хватит?.. Екатерина в небрежении к своему посланцу увидела нечто большее, и шведскому послу Нолькену от нее досталось. — Я не стану щеголять перед вами остротами, — сказала она. — Но если брату моему, королю вашему, пришла охота пощипать меня за хвост со стороны нордической, то я с любой стороны света в долгу не останусь. Над Москвою-рекою медленно сочился рассвет. — Гриша, давай убежим, — вдруг сказала императрица. — Куда? — сонно спросил Потемкин, уютно приникнув щекой к ее плечу. — Все равно куда. Утром моего «величества» хватятся, а меня и след простыл. Я ведь, Гриша, озорная бываю. Иногда, чтобы лакеев напугать, под стол прячусь. Над нею теплилась лампадка иконы «Великомученицы Екатерины», фаворит лежал под образом «Григория Просветителя». — Скажи, Катя: кроме меня, никого боле не будет? Она перебирала в пальцах его нежные кудри: — Последний ты… верь! А какой туман над полянами. Слышишь, и лягушки квакают. Чем тебе не волшебный Гайдн? — Сравнила ты, глупая, Гайдна с лягушками. — Ах, по мне любая музыка — шум, и ничего более. А вот Елизавета концерты лягушачьи слушала. На этом же берегу в Коломенском слезами умывалась. До того уж ей, бедной, симфонии эти нравились… Утешься, — сказала она фавориту. — Куда ж я от тебя денусь? А что глядишь так? Или морщины мои считаешь? Да, стара стала. Куда ж мне, старой, бежать от любви твоей ненасытной? От добра добра не ищут… Утром они принимались за дела. Потемкин погружался в историю Крымского ханства, Екатерина набрасывала проект «Учреждения о губерниях». Дворянская оппозиция никогда ее не страшила. Но усилением власти дворянской провинции хотела она предупредить новую «пугачевщину». Здесь, в тиши древних хором, женщина завела речь о том, что от власти в уездной России остался лишь жалкий призрак: — Откуда я знаю, что накуролесит завтрева в Самаре воевода Половцев, какие черти бродят в башке губернатора казанского? Потемкин напомнил ей поговорку: ждать третьего указу! Первый указ мимо глаз, второй мимо ушей, и лишь третий побуждал провинцию к исполнению. — Так и получается, — согласилась Екатерина. — Думаю, что провинциям следует дать власти более. Я думаю, и ты думай! В августе она по-хорошему простилась с графом Дюраном, ей представился новый посол маркиз Жюинье, в свите которого императрица выделила черноглазого атташе Корберона. Екатерина спросила Жюинье: — Вы здесь недавно, маркиз, каковы впечатления? — Признаюсь, страшновато жить в стране, где каждую ночь происходит ужасное убийство, о котором по утрам возвещают жителей истошным воплем. «Horrible assassinat!» — Если перевести этот вопль с французского на русский, — расхохоталась Екатерина, — то «ужасное убийство» обернется просто «рыбой-лососиной», о чем и оповещают жителей разносчики-торговцы… А что скажете вы, Корберон? — Когда я засыпаю под звуки роговых оркестров, я невольно вспоминаю игру савояров на улицах Парижа. — Да, музыки у нас много, — согласилась императрица. — Никто на скуку не жалуется. Кашу все едят с маслом. В садах от обилия плодов ломаются ветви. Оранжереи зимой и летом производят тропические фрукты. На каждом лугу пасутся стада. А реки кишат рыбой и раками. Но довольства нет… Люди так дурно устроены, что угодить им трудно. Даже в райские времена счастливых не будет. И как бы я ни старалась, по углам все равно шуршать памфлетами станут: тому не так, другому не эдак… Корберон поинтересовался мнением посла о царице. — Гениальная актриса! — отвечал ему Жюинье… Вечером при дворе танцевали. Корберон записал в дневнике: «Турецкую кадриль открыли императрица с Потемкиным; усталость и вожделение на их пресыщенных лицах…» Прусский посол граф Сольмс информировал короля, что великая княгиня Natalie, большая охотница до танцев, на этом балу отсутствовала: «Болезнь ея не из тех, о которых говорят открыто. У нее тошнота, отвращение к пище, что служит признаком беременности…» Фридрих поразмыслил. — Генрих! — позвал он своего брата. — Не пора ли тебе снова навестить Петербург, чтобы застать там самый смешной момент придворной истории русского царства… Екатерина при встрече с невесткой ощутила брезгливость. — Пфуй! — сказала она с отвращением. — Я прежде как следует изучила русский язык, а уж потом брюхатела… Вскоре лейб-медик Роджерсон доложил императрице, что Natalie имеет неправильное сложение фигуры. — Не это ли сложение костей сделало из нее немыслимую гордячку, которая не способна даже поклониться как следует? — Возможно, — отвечал Роджерсон. Екатерина с безразличным видом тасовала карты. — «Ирод» подсунул нам завалящий товар, — сказала она… Глядя на свою «несгибаемую» супругу, Павел тоже разучился кланяться, приветствуя людей не кивком головы, а, напротив, — запрокидывая голову назад, так что виделись его широкие ноздри, дышащие гневом. Он уговаривал Потемкина, чтобы Андрею Разумовскому дали чин генерал-майора, и Потемкин дал: — Но об этом прежде вас просила его сестрица Наталья Кирилловна… В это время, на свою же беду, при дворе появился князь Петр Голицын, прославленный сражением с Пугачевым. Молодой генерал был скромен, образован, женат, имел детей. Голицын был очень хорош собою, и Екатерина однажды, не удержавшись, при всех выразила свое восхищение: — А каков князь Петр! Прямо куколка… Громыхнул стул, резко отодвинутый: это удалился фаворит, Придворные сразу же стали шептаться: — Вот и конец Голиафу сему… теперь перемены будут. Ну и пущай князь Петр, не все одноглазому лакомиться… Потемкин велел заложить лошадей. В кривизне переулков обнаружил он сладкое прибежище своей юности — домишко, где когда-то проживал коломенский выжига Матвей Жуляков. — Стой, — велел кучеру и остался здесь. С выжигой он расцеловался в губы, они поплакали. — Эх, Гришка-студент! Величать-то тебя ныне как? |