Онлайн книга «Пушкин. Кюхля»
|
Мишель, самый младший, иначе относился к строю и к остротам. Он любил играть в слова и в солдатики; каламбуры его имели успех. Он вовсе не стремился, как Николай, быть везде первым, но просто любил фарсы и фронт. Ровный фронт марширующих солдат приводил его в радостное исступление. Самое высокое понятие имел он о военном чине. Звание начальника полка, бригады, а тем паче корпуса, гораздо больше льстило его самолюбию, чем великокняжеский сан. Он не постигал, как все в России не идут на военную службу. Он был настоящим гвардейцем. Перед фронтом был беспощаден, одним своим видом наводил страх, но вне службы любил быть нараспашку, говорил каламбуры и ухаживал за фрейлинами. Николай, которому глубочайшие познания Мишеля относительно артикула и его каламбуры не давали спокойно спать, постепенно от него отдалялся. Константин же откровенно ненавидел Николая и издевался над ним. При проездах Николая через Варшаву он оказывал ему царские почести. Когда тот, выходя из себя, указывал ему на неприличие этого, Константин, хохоча, говорил: «Да это все оттого, что ты – Николай, царь Мирликийский». Остроты и каламбуры, «фарсы» были в ходу у всех трех братьев. Об отречении Константина и о том, что наследником назначил Александр Николая, – Николай знал еще в 1819 году, а Михаил узнал в 21-м. Теперь Мишель жил в Варшаве у Константина в Бельведере. Покои его отделялись от покоев хозяев одной только комнатой. Уже несколько недель с Константином творилось что-то неладное. Он задумывался, серые щеки его вспыхивали, и часами он ходил, сгорбясь, по комнатам. Потом, точно отогнав навязчивую муху, он вскакивал, ерошил волосы и быстро уходил. Он даже часто не выходил к столу. Мишель иногда спрашивал: – Что с тобой? Константин отвечал неохотно, отрывисто: – Нездоровится. Потом Мишель начал замечать, что к брату все время приезжают фельдъегери из Таганрога. – Что это значит? – спрашивал он брата озадаченный. – Ничего важного, – отвечал Константин равнодушно. – Царь утвердил награды, которые я выпросил разным тут дворцовым чиновникам. Константин Александра всегда называл в разговоре царем. 25 ноября, под вечер, Константин заперся у себя в комнате с только что приехавшим фельдъегерем. Потом дверь быстро, со стуком отворилась, и он закричал хриплым голосом: – Мишель! Мишель быстро накинул сюртук и побежал к брату. Тот стоял посреди комнаты сгорбившись, с мутными глазами. На лице его был серый румянец. – Maman? – спросил Мишель, думая, что мать умерла. – Нет, слава Богу, – сказал, приходя в себя, Константин, – царь умер. Братья заперлись. Константин, ходя по комнате широкими, угловатыми шагами, говорил отрывисто и смотрел на брата сурово. Он свыкся с мыслью о том, что ему не быть на престоле, но в последнюю минуту ему было все-таки жаль от него отказаться. Власть пугала его и вместе манила. Смотря пристально и осторожно на Мишеля мутными глазами, Константин говорил тихо: – Все-таки надобно отказаться. Меня не любят. В гвардии брожение. Вот у меня рапорта лежат. Со мной отцовская история повторится. Лучше в Варшаве сидеть, по крайности спокойнее. Матушка притом же всегда была против меня. Мишель сказал осторожно, прищурясь: – А с отречением давнишним как обстоит? Константин круто остановился перед ним. – Ничего официального, – быстро и грубо сказал он. – Манифест не опубликован. Тогда Мишель задумался. – Отчего ты думаешь, что тебя не любят? – спросил он. – От тебя уже отвыкли в Петербурге. Константин ходил по комнате. Потом, как бы очнувшись, он сказал со вздохом, не глядя на Мишеля, заученные слова: – Нет, нет, я отрекся от престола, в намерениях моих ничего не переменилось. Воля моя – отречься от престола. Мишель взвешивал, думал, соображал. Так прошла ночь. Было пять часов. Константин сел писать письма матери и Николаю. Два официальных и два простых, частных: матери длинное, Николаю короткая записка. Он писал, зачеркивал, придумывая наиболее осторожные слова и выражения. Мишель помогал ему. Над официальным письмом Николаю Константин надписал: «Его императорскому величеству». Письмо было уклончивое. Константин просил оставить его при прежде занимаемом месте и звании. А оставаться в звании генерал-инспектора всей кавалерии (таково было звание Константина) можно было, будучи и царем. Потом, поглядев на Мишеля, Константин сказал: – Все-таки ты сам поезжай с этими письмами. Готовься сегодня же ехать. Он вскинул на брата глаза. – Ты посмотри там, – сказал он что-то неясно. – Ты отдай письма, – поправился он. Наступило утро. Утром нужно было объявить о смерти царя. Константин сказал Мишелю нерешительно: – О происшедшем знать в народе не должны. Свите сообщить должно. Он созвал самых близких своих подчиненных. Они, впрочем, давно уже знали, в чем дело. Хитрый Новосильцев сказал деловито и как бы обмолвившись: – Ваше величество, мы явились. Константин притворился, что не слышит. Не глядя на свиту, сгорбленный, с румянцем на щеках от бессонной ночи, он начал говорить, запинаясь: – Государь скончался. Я потерял в нем друга и благодетеля. Россия – отца своего. Константин никогда не говорил об Александре: брат. Потом он увлекся. Он начал выкрикивать одну за другой фразы, как бы не понимая слов: – Кто нас поведет теперь к победам? Никто. Россия пропала! Россия пропала! – Последнюю фразу он заладил и повторил механически несколько раз. Один свитский генерал задумал выслужиться. Он выступил вперед и сказал с глубоким поклоном: – Ваше императорское величество, Россия не пропала, а напротив, приветствует… Константин затрясся и побагровел. Он испугался необычайно. Он бросился на остолбеневшего генерала, схватил его за грудь и закричал бешено: – Да замолчите ли вы!.. Как вы осмелились выговорить эти слова!! Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся? И, отступив на шаг, он схватился за голову и начал бормотать: – Вы знаете ли, чему вы подвергаетесь? Знаете ли, что за это в Сибирь, в кандалы сажают?! – И уже несколько отдышавшись: – Извольте идти под арест и отдайте вашу шпагу. Мишель посмотрел выразительно на брата. Константин пристально вдруг всех оглядел и, согнув голову, прошел в свой кабинет. Мишель последовал за ним. Граф Курута, хитрый грек, самый близкий к Константину придворный, сказал растерянному генералу: – Да какое вам, мон шер, дело до этого? Россия пропала, ну Христос с ней. Пусть пропала! На словах все можно сказать, но к чему тут было возражать! |