Книга Французская любовь, страница 23 – Елена Смехова

Терпеть не могу женские слезы. Они стабильно ввергают меня в панику.

С трудом расцепив ее руки на своей шее, я попытался добиться вразумительного объяснения. Всхлипывая, рассказала, что уже второй месяц лечится от серьезного воспалительного заболевания. Не ходит на работу. Тоскует.

— Как хорошо, что ты приехал, — повторила она. — Ой, а угостить-то тебя особо и нечем…

Новый поток слез.

— Зина, милая, успокойся, я… проездом… хотел сделать экспромт… не ведал, что ты болеешь и не сможешь… меня принять. Мне очень жаль…

— Проездом? Ну ты хоть переночуешь? Сейчас я соображу на стол… у меня сосиски в морозилке есть… щи есть вчерашние, водочка осталась, обожди… — и устремилась на кухню.

Кажется, я попался. Ехал за утешением, а тут — такое…

Необходимо как-то выкрутиться. Срочно! Остаться с ней на ночь — безумие. Этот байковый халат, носки пуховые, рейтузы… Какое убожество! Неужели я мог желать ее прежде?

Бежать. Куда? Срочно звонить Максиму.

— Алло, привет, Максим, как поживаешь?

Я в Москве, сегодня прилетел. Ненадолго. Где остановился? Еще не решил. Давай встретимся, поужинаем?!

Загадочная русская душа! Мой московский приятель с ходу предложил остановиться в его квартире. Бежать, бежать отсюда! И как можно быстрее.

— Зина, мне пора уезжать.

— Как? А покушать?

— Не стоит беспокоиться, я не голоден, ты лечись, поправляйся, я позвоню…

Скверно получилось. Не люблю испытывать угрызения совести, но чувство дискомфорта для меня еще более неприятно.

Жизнь коротка — к чему насиловать свой организм, теряя время с тем, кто тебе несимпатичен? И какой резон морочить голову женщине, которая вызывает теперь лишь отталкивающие чувства? Пользы от такого общения никакой, одна досада. Мог ли я когда-нибудь предположить, что так горько разочаруюсь в Зине? Сам виноват: не дал ей возможности подготовиться к встрече. Но если хорошо поразмыслить, она наконец открыла мне глаза. Да-да, не застигни я ее врасплох, никогда бы не увидел свою «красавицу» в истинном свете, без прикрас…

У Мопассана есть рассказ, в 14 лет поразивший мое воображение. Некий господин, до безумия влюбленный в шикарную даму, случайно подглядывает за ней в момент, когда та раздевается.

Точнее сказать, разоблачается. Потому как этот акт обнаруживает вдруг всю искусственность внешней привлекательности: ее соблазнительная пышность оказывается бутафорской, роскошные формы — подкладными, а безупречно красивое лицо — результат многослойного, тщательного наложения грима.

И герой в отчаянии бежит прочь — так потрясло его увиденное!

Нечто подобное теперь пережил я. А ведь ехал совсем с другими намерениями. Прямо противоположными.

Зина, Зина, и зачем ты явилась мне в таком неприглядном естестве?!

Не думать об этом больше. Заехать в общежитие ВГИКа, встретиться с Максимом (там что-то вроде суаре намечалось), забрать у него ключи от квартиры, а дальше — видно будет.

К травнику поеду завтра.

Было холодно, очень холодно. Свирепствовала вьюга. Как это… «трескучие русские морозы»?

Еще этот дурацкий диагноз… Хорошо хоть, что не смертельный… Во всяком случае, доктор оставил мне шанс. И я его использовал.

В тот же вечер.

Шерше ля фам! Как, однако, все удачно сложилось…

Она сидела спиной к двери, в которую я волею случая заглянул. На ней был тонкий джемпер с глубоким вырезом на спине. Температура в комнате соответствовала температуре поздней осени в Париже, то есть жары далеко не ощущалось.

А эта чертовка сидела с классически прямой и возмутительно голой спиной, чем резко выделялась из толпы других, тщательно укутанных юных прелестниц. (Обнаженность и молочная белизна спины поразили меня. Никогда не думал, что эта часть тела может выглядеть столь эротично.) Она медленно повернула голову, и я поймал ее оценивающий, пронзительный взгляд — взгляд пантеры. Пантеры перед прыжком.

Мы стали любовниками в ту же ночь. Она действовала уверенно, не заискивала, не задавала лишних вопросов, и это импонировало. Мне понравилось ее умелое неистовство. В ту ночь я напрочь забыл о своем недуге. О весьма тревожном диагнозе. Я вновь почувствовал себя «на коне»!

По возвращении в Париж я даже вспоминал о ней. Не слишком часто, но — с приятным послевкусием.

Она мне писала. Красивым, округлым почерком. Очевидно, тщательно продумывая тексты и грамотно приправляя их цитатами и виньетками — словно выпекала замысловатые крендели. Эти письма почему-то не были похожи на нее, они шли вразрез с ее необузданной страстностью. Кроткий их тон несколько сбивал с толку. И я невольно втянулся в предложенную ею новую игру, поддался очередной интриге. Она говорила, что замужем, и это в какой-то степени усыпило мою недремлющую бдительность.

Однажды, поступившись многолетними принципами, я принял ее в Париже. Поездку, правда, организовала она сама. Поставила перед фактом: мол, прилетаю, захочешь увидеть — встречай в аэропорту. Ва-банк играла, чертовка! Не оставляла выбора. Прислушался к себе, и меня зазнобило — интрига всегда увлекательна. Ву а ля, подумал, остановиться я всегда смогу! Уж лучше пожалеть о том, что сделано, чем наоборот…

К тому времени я уже начал заплывать жирком. В прямом смысле и в переносном.

Меня никогда не устраивал размеренный и скучный образ жизни моих родителей — добропорядочных парижских буржуа. Все в их жизненном укладе было разложено по скрупулезно отлакированным полочкам с ажурными салфеточками, все было расписано на годы вперед, продиктовано незыблемыми законами, установленными еще моими прапрадедами, где-то между двумя революциями, я полагаю. А может, и раньше. Кто знает.

Будучи послушным мальчиком, я старательно внимал советам своих родителей, примерно учился, соблюдал все семейные ритуалы — отдавал визиты, отмечал торжества, — вообще безропотно выполнял все, чего от меня требовали. Или почти все.

Иной раз врожденное упрямство брало верх — я начинал спорить, бунтовать, оказывать неповиновение. И тогда мой властный родитель прибегал к последнему средству, исторически легализованному в нашем роду.

Меня наказывали розгами.

Это было больно и унизительно, однако чем старше я становился, тем с бо2льшим удивлением констатировал, что — с определенной периодичностью — сознательно провоцирую отцовский гнев своим непослушанием. Таким образом, как я теперь понимаю, мое скрытое подсознание само диктовало мне стремление быть выпоротым. Кроме обиды, унижения и боли я одновременно испытывал странное, диковатое чувство наслаждения.

Позже, читая «Исповедь» Жан-Жака Руссо, я наткнулся на подобное его откровение и подивился схожести наших с ним ощущений. В отличие от него, правда, это оставалось моей самой жгучей тайной, открыть которую я не согласился бы даже под пытками.