Онлайн книга «Соль любви»
|
– Мы все еще карлики? – спросила я. – Волнуешься? – засмеялся Старосельцев, глазея на небо. – Немного, – я прижала ладонь к безумному сердцу. – Значит, выросли сантиметров на пять, – Старосельцев перевернулся ко мне боком и стал похож на шахматного человека, наполовину белоснежного, наполовину черноземного. – Как говорил великий Шар, чтобы вырасти, надо уметь волноваться. – Что за шар? – Француз, партизан, поэт, – Старосельцев поднялся и протянул мне руки. – Вставай, замерзнешь. Я подала ему руки вместе с крышкой. – Крышку бросай! – хмыкнул Старосельцев. – Или душой прикипела? – Прикипела, – я положила крышку в сумку. Она стала точкой отсчета, но какой, я еще не поняла. Старосельцев усмехнулся, я сделала вид, что не заметила. – Какие у него стихи? У твоего Шара? – Видишь? – Старосельцев кивнул на замерзший пруд. Пруд блестел черным глазом воды в центре замороженных ледяных век и бровей, седых и игристых в блестках зимнего снега. – Я люблю тебя, зима воинственных хлопьев. Нынче твой образ блестит там, где сердце его склонилось. [5] – Зима воинственных хлопьев, – зачарованно повторила я. – Ты любишь зиму? – Я всеядный и неприхотливый. – А еще какие стихи? – Ну, – протянул Старосельцев. – О любви, например. – О любви? – мне вообразилось сердце, упавшее под тяжестью воинственных зимних хлопьев. – Прочти. Хотя бы одно. – Неохота. Вернее, не помню ни одного. – Старосельцев отвернулся, его ботинок на рифленой подошве въехал в сугроб на полном ходу. – Кстати, перспектива светлого будущего у карликов есть всегда. Сама по себе. Даже париться не надо. Испанские Габсбурги вымерли от инцеста, карлики получили свободу и потеряли работу. – Смешно, – сказала я. – Точно! – захохотал Старосельцев. – Теперь они в лилипутском цирке! У Карабаса-Барабаса! Дома я отыскала точно такую же белую эмалированную крышку и положила их рядом на столе. У крышек обнаружился скол на крае. Я повертела крышки, сколы симметрично разошлись кнаружи. Я повернула крышки на сто восемьдесят градусов, сколы сошлись вместе черной бабочкой с белой кружевной каемкой по краю. Симпатично. – Крышки изучаешь? – спросил Гера. – Коллекционирую, – отозвалась я. – А какая этимология слова «утварь»? У твари? – Все божьи твари, – засмеялся Гера. – В смысле, каждой твари по паре? – Примерно. Я засунула крышки в посудный шкафчик. Они были не из моей жизни. У совпавших крыльев бабочки этимологии не имелось. Перед сном моя рука сама отыскала в поисковике войну за испанское наследство. Карл II оказался жертвой инцеста, вся Европа оказалась жертвой частной жизни одной семьи. Склонность Габсбургов к близкородственному скрещиванию установила новый мировой порядок и сформировала современный принцип баланса сил. Это было нелепо. Так же нелепо, как ядерный взрыв золотого ахейского яблока и город, стертый с лица земли. Я поразмыслила и отыскала в династических браках, войне и жажде власти голый прагматизм. У персидского Париса, царя Камбиза он отсутствовал. Царь пожелал жениться на родной сестре, потому что любил, жрецы сделали его желание священным. Так веление сердца одного человека превратилось в религиозно-культурную традицию, живущую и поныне. Это не было нелепо, скорее величественно. Человек шагал по небу на равных. Так и должно быть?.. Я вдруг подумала о расстрельных списках. Любых. Это… Это выглядело устрашающе. Надо об этом помнить? Или просто жить? Я закрыла веки, передо мной явились зеленые глаза. Я вспомнила кухонную карусель и засмеялась. Мне впервые понравилось быть с толпой. Получается, совсем и не надо знать друг друга, чтобы делать общее дело. – Надо было забрать у него не крышку, а ложку. Так было бы вернее. * * * Я стояла на усах живой протоплазмы. Она текла как ни в чем не бывало. Вокруг сосульки и лед на случайных лужах, на живой протоплазме льда нет. Живая протоплазма на то и живая, чтобы не замерзать. Мне стало завидно. Я часто мерзла. Я смотрела на протоплазму и вдруг увидела огромный хвост косатки. Хвост взмахнул самим собой над водой и рухнул в воду, окатив меня фонтаном брызг. Я откинулась назад и встретилась взглядом с шаром-инопланетянином. – Как поживает твоя кукушка? – спросила я. – Кукует рецидивами? Илья встал рядом со мной, положив руки на парапет, за которым текла река. Она казалась совсем черной. Зимой всегда так. Косатку под черной водой не разглядеть. – Как поживаешь? – Отлично! – Я рассмеялась. – Свободный вечер? – Ну хорошо, что отлично. Я хотел извиниться. – Не напрягайся. Мне все равно. Илья резко наклонился и развернул меня к себе. Он сжимал мне плечи, давя тисками, и выедал глаза, как я когда-то Конраду Вейдту. Его голубая радужка блестела цветом красного дерева. Как у деревянного льва. – Пришла. Ушла. Все отлично? – я услышала голос сквозь толстую вату. – Все поровну? А я как? Что со мной? Наплевать и забыть? Я снова упала в обморок, не потому, что глядела в его глаза, а потому, что мне нечем было дышать. И из-за глаз тоже. Я очнулась в его руках. – Твои глаза похожи на сосульки. Две длинные синие сосульки. От них стынут руки. Даже на солнце. – Не похожи, – я закрыла лицо руками. – Ты меня достала, – устало сказал он. Он меня обнимал, чтобы я не упала. Или еще почему-то. Я разняла его руки и прислонилась к чугунному парапету. Он был ледянее льда. – За что ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала? Что? – Какие у вас отношения с твоим Герой? – вдруг спросил Илья. – Хорошие. Очень. А что? – у меня внутри натянулась струна. – Насколько очень? – Илья быстро взглянул на меня и отвернулся. – Что ты имеешь в виду? – Я видел, как он на тебя смотрел! Ты ему кто? А? Наши глаза налетели друг на друга на полном ходу, как два скорых поезда. – Как смотрел?! Он сгреб меня рукой за воротник. Его глаза щурились ненавистью. – Как мужик смотрит на свою бабу! Это любой поймет! Что у вас с ним? Говори! – Все! Все! Все! – я зарычала, захрипела, как безумная. – Все, что позволит твое грязное воображение! Все! Понял? – Ты врешь? – тихо спросил он и отвернулся к реке, туда, где под черной водой прятался его двойник. С хвостом и улыбкой от уха до уха. Или совсем без улыбки. Жаль. Так жаль. Дельфин и косатка – разные люди. Совсем. |