Онлайн книга «Обрыв»
— Он? — Он. — Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu'il y a du louche! [191] что же он? — Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?.. — Лицемер! — сказала Крицкая. — Она испугалась… — Притворно! — Нет, испугалась непритворно, а я спрятался — и слушаю. «Откуда вы? — спрашивает она, — как сюда попали?» — «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рождения вашей сестры… Я выбрал этот день…» — Eh bien? [192] — Еh bien! [193] «решите, говорит Вера Васильевна: жить мне или нет». — Ou le sentiment va-t-il se nicher! [194] — в этом дубе! — заметила Полина Карповна. — «Иван Иванович!» — сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! — перебил он, — решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу?..» — Так и сказал? — Как напечатал! — Mais il est ridicule! [195] что же она: «Ах, ох?!» — «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу — или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? (не будет ли сочинять? кажется, довольно? — подумал Райский и взглянул на Полину Карповну). На лице у ней было полнейшее разочарование. — C'est tout? [196] — спросила она. — Oui! [197] — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда… — И все! А тут, бог знает, что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков… — Что такое про бабушку? — спросил тихо Райский в свою очередь, притаив дыхание и навострив ухо. Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать — и так или иначе — зажать рот Тычкову. — Что такое про бабушку? — тихо и вкрадчиво повторил он. — Ah, c'est degoutant. [198] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять… — Я вас прошу… — нежно шептал он. — Вы хотите? — шептала и она, склоняясь к нему, — я все сделаю — все… — Ну, ну?.. — торопил он. — Эта баба — вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его… — Я это знаю, слышал… — нетерпеливо перебил он, — тут еще беды нет… — А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч… — Знаю и это, она не хотела — он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает. — Mais non! [199] не все тут. Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна! — Что же пьяная баба еще рассказывает? — допытывался Райский. — Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous [200] Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… — Она закатилась смехом. — Татьяна Марковна! Кто поверит! Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни. — Дальше? — тихо спросил он. — Граф дал пощечину Титу Никонычу… — Это ложь! — вскочив с места, перебил Райский. — Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого… — И я говорю «ложь»! — проворно согласилась Крицкая. — Он и не вынес… — продолжала она, — он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и чуть не зарезал его… Райский изменился в лице. — Ну? — спросил он, едва дыша от нетерпения. — Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник — у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф — молчать обо всем, а тот — не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету! Райский от волнения вздохнул всей грудью. — Видите, что это… ложь! — сказал он, — кто мог видеть и слышать их? — Садовник спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала — и болтает… Разумеется, вздор — кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. — Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. — Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie! [201] — сказала она. — Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина! — Нет, нет, я боюсь… — Чего, скажите!.. — томно спросила она. — Дурно сделается… я не привык пить! — сказал он и встал с места. И она встала. — Прощайте, навсегда… — Куда! Нет, нет! — Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!.. Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась, как окаменелая, потом проворно позвонила. — Коляску мне! — сказала она вошедшей девушке, — и одеваться — я еду с визитами! Райский вышел от нее, и все вылетело у него из головы: осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне — истину… |