Онлайн книга «Обрыв»
Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом. — Милостивый государь! — сказал Райский запальчиво, кто вам дал право думать и говорить так И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы. — Тише, бабушка услышит! — небрежно сказал Марк. — Послушайте!.. — сдвинув брови, начал опять Райский… — …если я вас до сих пор не выбросил за окошко, — договорил за него Марк, — то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха,ха,ха! Райский прошелся по комнате. — Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! — сказал он покойно, сел в кресло и задумался. Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным. — О чем вы думаете? — спросил Марк. — Угадайте, вы мастер угадывать. — Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе. — Почти… — отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным. — Говорите смелее — как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь… — Теперь, признаюсь, мало. — Я вам надоел? — Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю. — Скажите же, что я такое? — Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру… — Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! — оживляясь, сказал Марк, вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там…А в вас есть спирт…хорошо! продолжайте! Райский небрежно молчал. — Что такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manieres. [92] Согласитесь, что они не. больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе… Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех этот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить Марку за откровенность откровенностью. — Да, вы правы: ни их, ни меня к делу не готовили: мы были обеспечены… — сказал он. — Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латынскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое? — Вы заметили, — сказал Райский, — что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта — еще не улучшились… все те же, как я вижу… — Какие же это артисты — скажите, только, пожалуйста, напрямик? — Артисты — sans facons [93] , которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют в людей, занимают везде деньги… — И не отдают! — прибавил Марк. — Браво! Славный очерк: вы его поместите в роман… — Может быть, помещу. — A propos [94] о деньгах: для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам… никогда не отдам, разве что будете в моем положении, а я в вашем… — Что это, шутка? — Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении… Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол. — Тут только восемьдесят: вы меня обсчитываете, — сказал Марк, сосчитав. — Больше нет: деньги спрятаны у бабушки, завтра пришлю. — Не забудьте. Пока довольно с меня. Ну-с, что же дальше: «занимают деньги и не отдают?» — говорил Марк, пряча ассигнации в карман. — Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, — продолжал Райский, — бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет — вот все, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями… Марк засмеялся. — Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! — говорил он. — Да, если много таких художников, как я, — сказал Райский, — то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион! — Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, — заметил Марк, — но прибавьте: легион, пущенный в стадо… Он опять засмеялся. За ним усмехнулся и Райский. — Что ж, это не правда? — добавил Райский, — скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали… как? — Неудачниками. — Ну, очень хорошо, и слово хорошее, меткое. — Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! — сказал, кланяясь, Марк. — Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен — почти совершенно. — Вы соглашаетесь и… — И остаюсь все тем же? — досказал Марк, — вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, — а все-таки ничего не делаете? — Но я хочу… делать — и буду! — с азартом сказал Райский. — И я смертельно хочу делать, но — я думаю — не буду. Райский пожал плечами. — Отчего же? — Поприща, «арены» для меня нет… как вы говорите. — Есть же у вас какие-нибудь цели? — Вы скажите мне прежде, отчего я такой? — спросил Марк, — вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать. Райский начал ходить по комнате, вдумываясь в этот новый вопрос. — Отчего вы такой? — повторил он в раздумье, останавливаясь перед Марком, — я думаю, вот отчего: от природы вы были пылкий, живой мальчик. Дома мать, няньки избаловали вас. |