Онлайн книга «Обрыв»
— Братец твой пустяки говорит, — сказала она. — Ведь он умный-преумный, бабушка. — Ну, да — умнее всех в городе. И бабушка у него глупа: воспитывать меня хочет! Нет, ты старайся поумнеть мимо его, живи своим умом. — Господи, ужель я дура такая? — Нет, нет, ты, может быть, поумнее многих умниц… — бабушка взглянула по направлению к старому дому, где была Вера, — да ум-то у тебя в скорлупе, а пора смекать… — Зачем же, бабушка? — А хоть бы затем, внучка, чтоб суметь понять речи братца и ответить на них порядком. Он, конечно, худого тебе не пожелает; смолоду был честен и любил вас обеих: вон имение отдает, да много болтает пустого… — Не все же он пустое болтает: иногда так умно и хорошо говорит… — И Полина Карповна не дура: тоже хорошо говорит. Я не сравниваю Борюшку с этой козой, а хочу только сказать, — острота остротой, а ум умом! Вот ты и поумней настолько, чтоб знать, когда твой братец говорит с остротой, когда с умом. На остроту смейся, отвечай остротой, а умную речь принимай к сердцу. Острота фальшива, принарядится красным словцом, смехом, ползет, как змей, в уши, норовит подкрасться к уму и помрачить его, а когда ум помрачен, так и сердце не в порядке. Глаза смотрят, да не видят или видят не то… — За что же вы, бабушка, браните меня? — с нетерпением спросила Марфенька. У ней даже навернулись слезы. — Вы говорите: не хорошо бегать, возиться с детьми, петь — ну, не стану… — Боже тебя сохрани! Бегать, пользоваться воздухом — здорово. Ты весела, как птичка, и дай бог тебе остаться такой всегда, люби детей, пой, играй… — Так за что же браните? — Не браню, а говорю только: знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем… Марфенька вдруг покраснела, отошла и села в угол. Бабушка пристально поглядела на нее и начала опять, тоном ниже и медленнее. — Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун, такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь… — Не прикажите ему приходить! — сердито заметила Марфенька. — Я с ним теперь слова не скажу… — Это хуже: и он, и люди бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним..» Марфенька вспыхнула. — Ты не красней: не от чего! Я тебе говорю, что ты дурного не сделаешь, а только для людей надо быть пооглядчивее! Ну, что надулась: поди сюда, я тебя поцелую! Бережкова поцеловала Марфеньку, опять поправила ей волосы, все любуясь ею, и ласково взяла ее за ухо. — Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — s305 а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу? Бабушка хотела отвечать, но в эту минуту ворвался в комнату Викентьев, весь в поту, в пыли, с книгой и нотами в руках. Он положил и то и другое на стол перед Марфенькой. — Вот теперь уж… — торопился он сказать, отирая лоб и смахивая платком пыль с платья, — пожалуйте ручку! Как бежал — собаки по переулку за мной, чуть не съели… Он хотел взять Марфеньку за руку, но она спрятала ее назад, потом встала со стула, сделала реверанс и серьезно, с большим достоинством произнесла: — Je vous remercie, m-r Викентьев: vous etes bien aimable. [109] Он вытаращил глаза на нее, потом на бабушку, потом опять на нее, поерошил волосы, взглянул мельком в окно, вдруг сел и в ту же минуту вскочил. — Марфа Васильевна, — заговорил он, — пойдемте в залу, к террасе — смотреть: сейчас молодые проедут… — Нет, — важно сказала она, — merci, я не пойду: девице неприлично высовываться на балкон и глазеть… — Ну, пойдемте же разбирать новый романс… — Нет, благодарю: я ужо попробую одна или при бабушке… — Пойдемте к роще — сядем там: я почитаю вам новую повесть. Он взял книгу. — Как это можно! — строго сказала Марфенька и взглянула на бабушку, — дитя, что ли, я?.. — Что это такое, Татьяна Марковна? — говорил растерянный Викентьев, — житья нет от Марфы Васильевны! Викентьев посмотрел на них обеих пристально, потом вдруг вышел на середину комнаты, сделал сладкую мину, корпус наклонил немного вперед, руки округлил, шляпу взял под мышку. — Mille pardons, mademoiselle de vous avoir derangee [110] , — говорил он, силясь надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не шли в них. — Sacrebleu! ca n'entre pas — oh, mille pardons, mademoiselle… [111] — Полно вам, проказник, принеси ему варенья, Марфенька! — Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grace! [112] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая пошла было к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j'ai des visites a faire… Ah, diable, ca n'entre pas… [113] Марфенька крепилась, кусала губы, но смех прорвался. — Вот он какой, бабушка, — жаловалась она, — теперь m-r Шарля представляет: как тут утерпеть! — А что, похоже? — спросил Викентьев. — Полно вам, божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. — Подите, бог с вами, делайте, что хотите! XIX
На Марфеньку и на Викентьева точно живой водой брызнули. Она схватила ноты, книгу, а он шляпу, и только было бросились к дверям, как вдруг снаружи, со стороны проезжей дороги, раздался и разнесся по всему дому чей-то дребезжащий голос. — Татьяна Марковна! высокая и сановитая владычица сих мест! Прости дерзновенному, ищущему предстать пред твои очи и облобызать прах твоих ног! Прими под гостеприимный кров твой странника, притекша издалеча вкусить от твоея трапезы и укрыться от зноя полдневното! Дома ли богом хранимая хозяйка сей обители?.. Да тут никого нет! |