Книга Дэниел Мартин, страница 81 – Джон Фаулз

Я улыбнулся:

— Но он всё-таки тебе нравится?

— Да, очень. Он меня смешит. Пишет забавные письма. Сравнивает ужасы Гарварда с кошмарами Оксфорда. Энтони он тоже пишет. Довольно часто приходится узнавать новости дважды. — Тут она, без видимой связи, сказала: — Иногда мне кажется, я никогда в жизни не смогу больше спокойно слышать слово «этика».

— Не думаю, что абсолютное отсутствие этики, с которым я так хорошо знаком, сильно облегчает дело.

— А тут… Живёшь с постоянным ощущением, что на самом деле Оксфорд, с этим его учёным духом, — всего-навсего шикарная школа для приготовишек. Сверхъестественно умные маленькие мальчики играют во взрослых.

— Но теперь уже ничто не помешает? Даже с точки зрения этики?

— Только интуитивное ощущение, что ему было бы гораздо лучше с кем-то, кто помоложе. А не со мной.

— Это ему решать. По собственному свежему опыту могу сказать, что и с той стороны в этом плане существуют свои проблемы.

В её голосе зазвучали чуть заметные лукавые нотки:

— Нэлл будет приятно узнать об этом.

— Тогда я запрещаю тебе доводить это до её сведения.

Джейн улыбнулась:

— Только если ты и на свой роток накинешь платок.

— Разумеется.

— Он предлагал отказаться от поездки в Гарвард. Это ведь на год. Но я уговорила его поехать.

— Слушай, почему бы тебе не уехать туда, к нему? После того как будут соблюдены все условности?

— Мне надо посмотреть, как к этому отнесётся Пол.

— Есть проблемы?

— Рационально он с ними вполне справляется. Меня беспокоит эмоциональная сторона: тут он стремится подавлять любые эмоции. Думаю, берёт с родителей пример. С девочкой было бы гораздо легче. Он старается во всём походить на отца.

— А тебя отвергает?

— Ему ведь пятнадцать. Как всякий в его возрасте.

— Это пройдёт.

— Если только ему не покажется, что это я его отвергаю.

— А отношения с твоим другом у него…

— Довольно хорошие. — Она разгладила брюки на коленях. — Я просто боюсь — не слишком ли сильным будет шок, когда Полу придётся принять его в качестве отчима. Не говоря уж обо всём остальном. У нас были тяжкие проблемы с успеваемостью. Пол — странный мальчик. Совершенно безнадёжен в тех предметах, которые ему скучны. Даже и пытаться не желает. Абсолютно неподатлив. И совсем наоборот, если дело касается истории. Кошмар. Тут он просто маньяк маленький.

— Но ты не должна жертвовать ради него своим счастьем.

Её карие глаза вгляделись в мои, и на миг в них зажёгся былой огонёк. Но она быстро отвела взгляд.

— Думаю, тебе понравится Розамунд.

— Она тоже так считает?

Джейн кивнула:

— Насколько я знаю. Надо, наверное… правильно выбрать время? — Она взглянула на часики: — Кстати, о времени…

Было половина первого, но с минуту никто из нас не двинулся с места. Я рассматривал пол.

— Джейн? Ты не сердишься, что я навязал тебе всё это?

— Я сержусь, что мне пришлось навязать тебе всё это.

— Боюсь, то, что навязано мне, давно пора было сделать. — Она молчала. — Ведь всё, что происходило в эти годы… У меня такое странное чувство, что, если бы мы оставались все вместе, всё пошло бы иначе. Не знаю… каким-то странным образом мы четверо дополняли друг друга. Даже Нэлл. — Она всё молчала, но теперь её молчание было иным — в нём не было враждебности. — А с тех пор всё катилось вниз. Как ты и предсказывала.

— Сплошь одни горести?

— Нет. Конечно, нет. Но слишком много суррогатов.

И снова — молчание, которое Джейн нарушила, поднявшись с кресла и толчком вернув его на прежнее место, вплотную к столу; мгновение постояла там молча и сказала, обращаясь к полированному дереву крышки:

— Ситуация на самом деле очень неприглядная и вполне ординарная, Дэн. Несмотря на то что произошло нынче вечером. — Она взяла пепельницу, отнесла её обратно на комод и продолжала, стоя ко мне спиной: — Ты застал меня в очень плохое для меня время. Думается, хоть малую толику чувства юмора я всё-таки сохранила. — Она обернулась ко мне с улыбкой: — Просто сейчас мне никак не удаётся его проявить.

— Я ещё не забыл тебя в роли Лидии Лэнгуиш [179] .

— Пятьдесят миллионов лет назад! — Она двинулась к двери, получилось неловко, и она поняла это. — Я им сказала, мы будем в больнице около десяти.

— Тебе придётся меня разбудить.

Она кивнула, замешкалась — не сказать ли что-нибудь ещё… а может быть, сделать — поцеловать в щёку, приобнять символически… решила, что не надо.

— Спи спокойно.

— И ты.

Дверь за нею закрылась. Дэн подождал с минуту, потом подошёл к комоду и вгляделся в своё отражение в висевшем там небольшом зеркале. Выглядел он смертельно уставшим — каким себя и чувствовал. Но через пять минут, лёжа в постели, он понял, что сон вовсе не собирается к нему торопиться. И всё же Дэн ощущал умиротворённость — такое чувство бывает в конце дня, после того, как хорошо поработал, — умиротворённость, хотя в мозгу ещё идёт работа, пересматриваешь в памяти сделанное; казалось, он снова — хотя бы отчасти — обрёл былой интерес к жизни, новый заряд иронии, ощущение тайны, скрытой от других цели. Наверное, ему следовало бы испытывать боль из-за Энтони, а может быть, и чувство вины, но даже в этом виделась какая-то наполненность, богатство ощущений. Он чувствовал себя иным, переполненным до краёв; и если не оправданным по существу, перед самим собой, то оправданным хотя бы за этот риск, в этот только что прожитый отрезок судьбы.

Никогда в жизни, по крайней мере с тех пор, как он расстался с Нэлл, Дэн не стремился усложнять и без того достаточно сложное существование; и вот теперь, лёжа в постели без сна, он понял, что уже не жалеет о приезде в Оксфорд, и это — непонятно каким образом — доказало ему, что его возвращение в прошлое восполнило некий прежде не осознанный пробел.

Как все писатели, сознающие себя таковыми, Дэн связывал успех в работе с нарушением принятых правил или, точнее говоря, с возможностью балансировать на грани ожидаемого — подчиняясь законам ремесла, и неожиданного — подчиняясь главной социальной функции всякого искусства. Одной из черт его собственного metier, вызывавшей особое неприятие, было то, что гораздо большее значение здесь придавалось самому ремеслу, чем нарушению установленных правил; что за малейшую возможность отойти от привычного, освящённого киношными традициями, нужно было вести беспощадный бой. Дэн вовсе не был литературным экспериментатором, авангардистом; но он никогда не стал бы писателем, если бы обычное и ожидаемое — жизнь, как она есть, — отвечало бы его глубинным психологическим наклонностям. А сейчас — казалось, он уловил самую суть происходящего — он чувствовал, что сама жизнь подтверждает его взгляды: сама жизнь ломает правила, которые он побоялся бы нарушить, если бы пытался сочинить подобную ситуацию, сама жизнь творит некое волшебство, где нет причинной обусловленности, но обнаруживаются временная точность, стремительность и связность результатов, свойственные именно причинной обусловленности. Словно удалось опровергнуть давно установленную статистическую вероятность, словно выбрался из трясины, добился освобождения, услышав «да!» от реальности, от всей души оправдавшей предположительную искусственность искусства.