Книга Большая перемена [= Иду к людям ], страница 16 – Георгий Садовников

— Эмма Васильевна, в конце концов будет у нас история? Или не будет?

Кто-то из женщин ответил:

— Будет у вас сегодня историк, успокойтесь! Он даже приготовил карту. Можете отнести в класс.

— Это я с удовольствием. А как её звать? — буркнул верзила, впрочем, не являя особого интереса.

Та же невидимая Эмма Васильевна поправила:

— Не её, а его. — И обратилась к учительской: — Кто знает, как величать нового историка?

Я вошёл и, обращаясь ко всем, с достоинством назвал своё имя-отчество, ну и фамилию конечно.

Полная, с родинкой на щеке учительница (несомненно, Эмма Васильевна) кивнула на верзилу:

— Нестор Петрович, к вам дежурный из шестого.

Под дремучими бровями верзилы мелькнуло нечто отдалённо похожее на изумление. Мелькнуло и исчезло.

— Карту, — коротко потребовал верзила.

По школе раскатилась настойчивая электрическая трель — мой первый звонок на урок — и залетела к нам, в учительскую. Я беру классный журнал и деревянную указку. И ощущаю на себе взгляды коллег. Они смотрят на меня и словно чего-то ждут.

— Я пошёл, — сказал я. А что ещё я мог сказать?

— Ни пуха ни пера! — лихо воскликнула седая географичка, будто бы от имени всего коллектива.

— Спасибо, — ответил я вежливо, как и полагается воспитанному человеку.

— К чёрту! К чёрту! — вразнобой подсказали коллеги.

— Пошлите нас к чёрту. Ну, ну, смелей! Мы не обидимся, — подбодрила географичка.

— Если так… катитесь ко всем чертям! — произнёс я, тронутый их вниманием.

И вот, вооружённый журналом и указкой, я открываю дверь шестого класса. В школе он самый младший.

А в классе, видать, все глухие — не слышали звонка. Мужчины и женщины, — ну да, это же мои ученики, — бродят между партами, кое-кто стоит ко мне спиной. У доски возится с мелом и тряпкой знакомый верзила. Тряпка почти незаметна в его лапе, будто он вытирает доску ладонью. Я жду у порога, когда они соизволят обратить внимание на такую мелочь: пришёл учитель, чёрт возьми! — но люди, переговариваясь, продолжают разгуливать по классу. Но, наконец-то! — меня замечают, слава тебе господи.

— Новичок? — доброжелательно спрашивает розовощёкая белёсая дева, опоясанная по груди коричневой мохнатой шалью. — Садись за той вон партой. Там свободно. — И она указывает на первую парту, стоявшую перед учительским столом.

Меня приняли за нового ученика — вновь подвели рост и мой юношеский облик. Я едва не смеюсь, — горько-горько, — но сдерживаю себя и начальственно кашляю:

— Кгхм! Кгхм! Здравствуйте, товарищи!

Верзила обернулся, рявкнул:

— Угомоняйтесь! Пришёл историк!

Итак, я представлен, остаётся уточнить фамилию, имя и отчество. В учительской меня предупредили, мол, шестой самый великовозрастный в школе, но явь превзошла все ожидания: за партами там-сям сидели сорокалетние мужчины и женщины и выжидательно взирали на нового учителя.

— К-кто староста?

Я даже стал заикаться, озадаченный увиденным.

— Староста у нас Гусева, — заботливо подсказала девушка с шалью.

Но из-за первой парты уже сама поднялась ни дать ни взять традиционная бабушка. (Так мне тогда показалось.) Сейчас начнёт рассказывать сказки: жили-были старик со старухой… И так далее.

— Надежда Исаевна — круглая отличница! — пояснила всё та же дева, продолжая своё шефство.

— Садитесь, бабу… простите, товарищ староста.

Как с ними разговаривать? В каком тоне? С одной стороны, многие из них старше меня, с другой — мои ученики, как бы неразумные дети. Я потерял уверенность в себе, и мой первый урок пополз, словно расхлябанная телега по разбитой дороге.

— Вопрос: как возник третий триумвират? Расскажет Нехорошкин.

— Я не учил.

Худощавый небритый мужчина хлопал глазами, стараясь разлепить слипающиеся красные веки. Из-за этих потуг у него потешно шевелился кончик носа.

Да что они, смеются надо мной? Я сам наделён чувством юмора и, надеюсь, тонким. Но урок есть урок. Учитель есть учитель. Учителем задан вопрос, и будьте добры ответить на него.

— Вы намерены отвечать?

— Я же сказал.

Этот небритый уже устал от моего присутствия в классе.

— Два! Садитесь.

— Ой, Нестор Петрович, он подряд две смены…

Кто там пищит? Опять дева с шалью. Она меня остерегает от опрометчивого шага. «Братец Иванушка, не пей водицу из…»

— Да помолчите же, в конце концов!

До сих пор я не подозревал за собой таких свойств — умения кричать и вообще быть грозным и требовательным, как прокурор.

— Маслаченко!

Господи, этому лет сорок пять. Старик, или почти старик. И доказательство тому: обилие морщин, плешь и вата в ушах. Где-то я уже видел и эту плешь, и торчавшую из ушей вату.

— Учили?

— Счас-счас.

Маслаченко испуганно глянул в раскрытый учебник и прошёл к доске.

— Ээ, Апеннинский полуостров… ээ… протянулся с севера на юг… ээ… его омывают…

— А вы поближе к теме, так вам будет легче.

Во мне нарастала неприязнь к классу. Седовласые почтенные неучи, в ваши годы некоторые люди становятся академиками.

— Ээ… Апеннинский полуостров… ээ… значит, с севера протянулся…

Урок переходил за середину, а я всё ещё не получил ответа на первый вопрос.

— Маслаченко, признайтесь! Не учили?

Насупленный вид Маслаченко стыдливо говорил: да, Нестор Петрович, виноват, не учил. Виновато зарделись морщинистые щёки. Виновато, скорее даже панически, торчала вата в ушах.

— Маслаченко, что вы наделали? — Я даже застонал. — Вы пустили на ветер десять драгоценных минут!

— Так ведь испугался. Вы так грозно.

— Садитесь. Два!

Я нарисовал в журнале, напротив его фамилии, залихватскую двойку, похожую на шахматного коня, такую я некогда поставил Саленко, и, оторвав от журнала перо, вдруг вспомнил и закусочную «Голубой Дунай», и мужчину с ватой в ушах, пытавшегося меня образумить и ставшего свидетелем моего позора. Это был он — мой ученик Маслаченко! И сейчас получалось так: будто я ему в отместку вмазал огромную жирную пару! И он вот-вот повернётся в мою сторону и с ядовитой усмешкой скажет на весь класс: ну, что, мол, учитель, отыгрался, потешил душу?

Я напрягся, готовясь принять удар, однако Маслаченко невозмутимо вернулся за свою парту, извлёк из кармана носовой платок и обстоятельно, точно испытывая мои нервы, вытер лицо. Может, он меня не узнал — там, в павильоне, был взвинченный молодой человек в перекошенном пиджаке, а здесь перед ним солидный учитель, ну не совсем внушительный, но всё-таки учитель. А может, и узнал, да придержал свой козырь на другой, более важный случай, и тогда уж он его хлёстко бросит на стол.