Книга Большая перемена [= Иду к людям ], страница 19 – Георгий Садовников

— Вернитесь на место! Я обойдусь без вашей помощи, — сказал к дядьке и вышел из-за стола.

— Вы сказали: вызову родителей. Я и пришёл. Как её папа, — пояснил дядька и шлёпнул дочь по заду: — Скинь, говорят, кепку!

Ничего себе номер! Почему я не догадался сам? Знакомясь с учениками, я только что произвёл перекличку, однако оплошал — не связал их фамилии вместе.

Я сделал родителю замечание:

— Бить детей непедагогично. Это не выход.

— Что же, я не могу собственному ребёнку дать по заднице? — удивился Леднёв-отец.

— Я не ребёнок! Я уже давно молодая интересная девушка, — с достоинством возразила Нелли.

— Ещё что придумала, — рассердился Леднёв.

— Да, она действительно интересная девушка, — подтвердил я, свято служа истине.

Нелли вскинула на меня быстрый взгляд — в нём смешались и недоверие, и благодарность.

— Вообще-то она мне не нравится самой, — сказала Нелли, снимая шляпку, и повернулась к отцу: — Я бы её сняла и без тебя. Пора бы тебе наконец понять: у тебя лысина, большая, словно блин, а ты бегаешь в школу, как мальчик. Мне стыдно людям смотреть в глаза. Мой отец получает двойки!

— По географии мне, например, поставили три, — защищаясь, пробормотал Леднёв.

— Семёныч! Ты её не слушай. Учись! — подал голос сивый ученик.

— Нехай стесняется Нелька. Сама! Яка она несуразна дочь, — добавил Функе для меня специально.

Зашумели и другие ученики. В классе начинался базар. Я закричал:

— Довольно! У нас урок, не семейная кухня. Леднёв, я что вам сказал?

— Чтобы я… Отправляйся на своё место!

— Неправда! Я вежливо сказал: возвращайтесь! Вот и выполняйте!

Сам я тоже сел за учительский стол, поднял глаза и увидел вздёрнутую вверх руку.

— А у вас что? Я слушаю.

Поднялся сидевший перед Ганжой худощавый паренёк, гибкий, как хлыст, и доложил:

— Ляпишев Геннадий! Нестор Петрович, что же получается? Ходишь, ходишь в школу, потом — бац! Вторая смена, и прощай любимые учителя! На целую неделю! — воскликнул он трагически.

— Не понял, — признался я честно.

— Он работает в две смены. Неделю в первую, педелю во вторую, и тогда пропускает уроки, — пояснила сидевшая передо мной кудрявая девица.

— Вынужден! — уточнил Геннадий. — В остальном всё верно.

— Ясно, Ляпишев. Я постараюсь вам помочь. Кстати, где остальные ученики? А вернее, не кстати, — добавил я с иронией.

Севший было Ляпишев снова потянул руку вверх.

— Вы знаете? Говорите!

Он встал, солидно откашлялся в кулак и произнёс:

— А почему их нет? А потому! Интересно, как у нас получается? Ходишь в школу, ходишь, потом — бац! Вторая смена, и прощай любимые учителя! А я, может, стремлюсь к свету знаний!

В классе снова засмеялись, словно они знали что-то такое, неизвестное мне.

— Не вижу повода для веселья. Человек стремится к знаниям, и это, несомненно, достойно похвалы! — Я повторил Ляпишеву как можно вразумительней: — Геннадий, я всё понял. И сделаю всё, что смогу. Садитесь! Итак, где же остальные?

— А, кто где, — игриво ответила кудрявая девица. — Один женился, второй подал на развод. Третья ждёт ребёнка, четвёртому лень. А пятый…

— Значит, всё-таки у нас есть дежурная. И это вы, — прервал я её упражнения в юморе.

— Я не дежурная. Я просто знаю всё и о всех, — произнесла она с многозначительной улыбкой, словно и я был у неё на крючке.

— Коровянская — наше справочное бюро, — весело прокомментировали в классе.

Урок между тем катился под горку.

— Ладно, отсутствующих мы отметим после урока, — сказал я, сдаваясь. — Сейчас перейдём к опросу.

— А мы это ещё не учили, — торопливо предупредил блондинистый совсем ещё юный ученик, сосед Нелли по парте.

— Я буду спрашивать пройденный материал, — срезал я его убийственной усмешкой. — Итак, вопрос: канцлер Бисмарк и прусский милитаризм. Ну, кто смелый? Кто похвастается своими знаниями?

Ганжа наклонился к Ляпишеву, что-то ему шепнул, и правая рука Геннадия привычно взметнулась над классом.

— Смелым оказался Ляпишев. Прошу к доске!

Ляпишев уверенно прошагал к столу, встал перед классом и начал:

— Этому Бисмарку было ништяк! Он всю жизнь трубил в первую смену, как хотел. А ты ходишь, ходишь в школу…

— Мы об этом уже слышали сто раз! — перебил я его с досадой. — Потом — бац! И так далее… Я переведу вас в первую смену! Чего бы мне это ни стоило! Успокойтесь!

— Учтите мы берём с вас пример. Учимся у вас. Чему? Твёрдости, решимости и принципиальности, — сообщил мне Ляпишев, точно пригрозил.

— Брать с меня пример ещё рано, — пробормотал я, растерявшись.

— А мы берём и будем брать. Благодарю за внимание, — сказал Ляпишев и вернулся на место.

— Го-о-ол! — заорал Ганжа, выпрямляясь в полный рост и вскидывая руки, будто находился на стадионе.

А в правой руке он держал маленький радиоприёмник, связанный проводом с его левым ухом. Вот где таился секрет его глухоты! Мне было обидно, более того, я был оскорблён.

— Ганжа, вон из класса! — завопил я столь же истошно, будто этот мяч забили в мою душу.

— Нестор Петрович, уж вы то должны меня понять. Как болельщик болельщика, — нахально попрекнул Ганжа. — Вы сами небось тоже болеете за кого-то. Верно? Не стесняйтесь, здесь все свои. Небось за «Спартак»? Признавайтесь!

— За «Торпедо», — признался я машинально и, спохватившись, снова крикнул, злясь уже и на свою оплошность: — Вон! Вы слышали? Вон за дверь!

Ганжа охотно направился к выходу, притворно жалуясь:

— Вот и попробуй обрести знания, когда тебя к наукам не подпускают и на километр! Не дают их грызть, тотчас бьют по зубам. Я буду жаловаться, я напишу в газету, — пригрозил он, подмигивая Функе, а в дверях задержался и известил: — А год забил Иванов с подачи Нетто! — И выскочил за дверь.

— Ну, Гришка! Ну, хохмач! — восторженно воскликнул Ляпишев, и мне пришлось усмирять развеселившийся класс.

— Нестор Петрович, не бойтесь! Он не напишет. Ганжа — баламут, но добрый, — сказала Нелли Леднёва.

— А я и не боюсь, — ответил я уязвлённо.

— И правильно делаете, — одобрил сивый ученик, будто похлопал по плечу.

Итак, первые уроки проходили в непрерывных борениях. Вещания «амазонки с транспортиром» сбывались: я прыгал между партами, сверкал глазами и порой выкрикивал что-то непонятное даже самому себе. Словом, сражался как средневековый янычар, окружённый неверными. Нервы мои, кажется, лопались наподобие балалаечных струн.