Онлайн книга «Кому в навьем царстве жить хорошо»
|
– Не могу я Любушу царю на поругание оставить, люба она мне! Никуда без нее не поеду! Я так и сел: – Да ты что, Сема, позабыл, как она лягушкой мокрой по кочкам скакала?! Доедем до болота, я те двадцать таких наколдую! Муромец свое гнет: – Пущай лягушка, зато получше иных девок будет – и красой взяла, и покладиста, слова поперек не молвит, разве что квакнет когда – чем не жена для добра молодца? Соловей на побратима глаза вытаращил: – Окстись, Сема! Она же у тебя опосля первой брачной ночи в болото ускачет, икру метать! – Пущай, лишь бы Вахрамею не досталась! Прибьет он ее со зла, а я всю жизнь горевать да каяться буду! Как ни уговаривали – не переговорили. Или с Любушей, или без Муромца, и весь сказ. Обругали мы побратима всячески, да не бросили: – Черт с тобой, обождем до ночи, выкрадем лягушку и все вместе ускачем. Повеселел Муромец, руки нам жмет: – Ох, други мои верные, что бы я без вас делал?! – Сидел бы дома да горя не знал! Стали мы загодя к побегу готовиться. Задали коням овса напоследок, полные торбы насыпали. Копыта проверили – нет ли подковам износу, крепко ль держатся. Тулуп с цветком в углу под соломой схоронили, Волчка караулить приставили. Потемнело в конюшне на миг единый, дверь скрипнула. Алена, как же без нее! – Небось думаете – спасибо вам за пчел скажу?! Я и в ус не дую, знай коня скребницей оглаживаю: – Что ты, Алена, и в мыслях не было – прежде от кобылы доброго слова дождешься, чем от тебя! – Немудрено – кобыл-то вы холите, а девок морите. Из-за таких, как вы, и матушка моя в могилу сошла! – Холит он, как же, – вещает Сивка сквозь торбу глухо, утробно, – плеткой ласкает, шпорами голубит… Треснул я его скребницей промеж ушей: – Ты чего на хозяина поклеп возводишь, сивый мерин?! Коню хоть бы хны – башка пустая, и не такое выдержит. – От мерина слышу! Ты чеши давай, не отвлекайся… Алена бедная ушам своим не верит, от Сивки пятится: – Не может того быть, это ты за коня говоришь, надо мной насмехаешься! Волчок на соломе дремал, а тут голову поднял, пасть в усмешке языкатой распахнул: – Что ты, царевна, он и за себя-то толком сказать не может, я за всех троих отдуваюсь! Вылетела Алена из конюшни, как кошка ошпаренная! – Чур нас от Вахрамеихи! – говорит Соловей. – Авось больше не свидимся… Не проведывают навье царство ни солнце красное, ни луна ясная – все деньки серые, все ночки темные, цельный терем скради – и то не сразу приметят. Прокрались мы к покоям невестиным, залегли в засаде – я за сундуком, Семы с двух сторон за углами коридорными. Вахрамей Любушины покои на ночь замком амбарным опечатывает, а она по нашему велению вдобавок изнутри запирается. Царь ключ при поясе носит, в самих же покоях запор хлипкий, с одного удара выбить можно. Стражи что-то не видать, так и захотелось вороном каркнуть: «Не к добру!» Лежим, выжидаем… Вот те напасть, дождались! Вахрамей, чтоб ему пусто было, своей царской персоной к двери заветной пожаловать изволил. Подошел, согнулся, в щелочку глянул. Долго глядел, у меня аж левая нога затекла. Наконец постучать отважился: – Любуша, душа моя, спишь ли ты? Лягушка и не говорит, и не молчит – хихикнула эдак неразборчиво. – Выдь ко мне, краса-девица! – приплясывает перед дверью Вахрамей. – У меня в покоях вино сладкое, пряники печатные, сахарные… Лягушка девичество свое блюдет и к царю не выходит. Потоптался царь у двери, рукой махнул и пошел, да не в свои покои, а по коридорчику. Семе Соловью впотьмах чуть руку не отдавил. Только мы без него пообвыкли, изготовились лягушку выручать – снова нелегкая царя несет, да с цветочком! Поглядел в щелочку, постучался: – Любуша, ну выдь на минуточку! Я те подарочек принес, хидею заморскую, раз в тыщу лет цветет, всего-то одну ноченьку, и то ежели луна на ущерб! Цветочку лучше бы вовсе не цвести, уж больно дух от него тяжелый – сирень пополам с трупом лежалым. Сема Муромец нос обеими руками зажал, чих богатырский унимает. Царь и сам долго не вытерпел, унес хидею свою редкостную – поди, в выгребную яму выбрасывать. Сема Соловей – к двери; за отмычки и браться не стал – изловчился у царя, мимо проходящего, ключ со связки при поясе отцепить! Любуша сама дверь распахнула, да так на шее у Муромцу и повисла – видать, и ей добрый молодец по сердцу пришелся. Затворились мы изнутри, стали вполголоса судить-рядить, что дальше делать. Сема Соловей в щелочку поглядывает, дабы царь врасплох не застал. Кто его, сластолюбца, знает, он так всю ночь проходить может. Хотели было на кровати чучело из подушек смастерить – раздумали. Раз Любуша царю не ответит, другой, он возьмет да и войдет в опочивальню. Единого дня обождать не может, жених! Решился я: – Вы, братья, хватайте Любушу и бегите, а я заместо нее останусь. Выгадаю чуток времени, отвлеку Вахрамея и за вами двинусь. Вы только Сивку моего заседлайте и цветочек к луке приладить не забудьте, мало ли какая спешка выйдет… Уставились на меня Соловей с Муромцем, как на юродивого: – Ты чего, Сема, мухоморов объелся? В тебе ж девичьего только волосья до плеч, а плечи самые что ни есть молодецкие, размашистые! А голос, поди, еще в пеленках сломался! – Ничего, мне с Вахрамеем не миловаться, а через дверь и так сойдет. Нацепил я Любушин кокошник, лег, к двери спиной повернулся и одеяло по макушку натянул: – Ну как? Поглядел Соловей, приценился: – А знаешь, Сема, что-то есть… Можно, я рядом прилягу? – Я те прилягу – больше не встанешь! – Ты таким басищем Вахрамею ответь – то-то он подивится! Внял я совету дельному, наколдовал себе голосок тоненький-тоненький. Опробовать не решился, Соловей и без того смехом давится, норовит поверх одеяла приласкать, я отбрыкиваюсь молча. Наконец уняли его, вытолкали из покоя. Прикрыли побратимы за собой дверь, огляделись, Соловей проказливый шепчет в щелочку с присвистом, Вахрамею подражая: – Любуша, светик, яви женишку хучь ножку помечтать! Показал я ему молча палец оттопыренный, позади окошка светлого хорошо видать. Унялся Сема, да ненадолго: – Любуша-а-а! Только я хотел побратиму словец крепких отсыпать, чтобы дурака не валял, – раскашлялся тот мелко, по-старчески, тапочками шаркнул. Я чуть с кровати не свалился – Вахрамей, будь ты неладен! Натянул я одеяло повыше, испуганным прикинулся: |