Онлайн книга «Олимпия Клевская»
|
— Ни за что! Вам легче меня убить, чем принудить к подобному делу. В своих убеждениях я тверд. — Убить вас? Дорогой и достопочтенный аббат, никогда! Надеюсь, вы попадете на Небеса без того, чтобы кто-то навязал вам роль мученика; только попадите туда как можно позже, а прежде помогите мне, умоляю, сделайте для этого все, что в вашей власти. — Нет. — Дорогой господин де Шанмеле… — Никогда! — Заклинаю вас! — Никогда! Говорю же вам, ни за что! — Хорошо, я понял: мне теперь остается лишь одно. — И что же вы намерены делать? — Отправлюсь сам к господину де Пекиньи. — Отлично! Он вас отправит прямиком назад в Шарантон. — Пусть. Там все дни я буду молить Бога, чтобы он простил аббату де Шанмеле то ужасное зло, которое он мне причинил. — Прекрасно. Господь ведает, чью сторону принять. — «Боже мой! — скажу я ему. — Прости этого славного господина де Шанмеле, в сущности добрейшего человека, за мой мученический удел, за то, что я умираю в отчаянии, смертью безбожника и святотатца, ибо это он обрек меня на такой конец!» Шанмеле содрогнулся. Приступ гнева пробудил в Баньере такое естественное красноречие, которому нельзя было не поддаться. К тому же его голос, идущий из глубины сердца, звучал так, что чувствовалось: он говорит правду. — Но в конце концов, — спросил аббат, сам впадая в отчаяние оттого, что в защиту от настояний Баньера ему не удается найти доводов посильнее, — ради чего вы так жаждете возвратиться к этому низкому ремеслу актера, которое я с такой радостью бросил? Вы, стало быть, бесноватый, у вас две навязчивые идеи сразу, любезнейший мой! Умалишенные, даже самые безумные из них, никогда не имеют более одной. — Но, дорогой аббат, у меня ведь тоже всего одна. — Полно! Вы не можете отказаться от театра, так? — Не могу. — И вы умрете, если не вернете Олимпию. — Что из этого следует? — А то, что это уже две навязчивые идеи. — Разве вы не видите, что одна из них совершенно естественно приводит ко второй? — Как это? — Ах! Для человека, который начинал с исповеди, вы дорогой аббат… — Тсс! Мы никогда больше не будем говорить об этом. — … для такого человека вы изрядный тутодум. — Это еще почему? — Потому что, получив доступ во Французскую комедию, я верну Олимпию. — Э, черт возьми! Для этого вам совсем не обязательно проникать во Французскую комедию; если дьявол все еще вас искушает, вы можете подстеречь мадемуазель Олимпию де Клев где угодно. — А вот и нет, здесь вы заблуждаетесь. Когда Олимпия дома, ее стерегут; там, у нее, я наткнусь на господина де Майи. — Но можно же встретить ее на улице или, к примеру, как меня, в Тюильри? — Встретить ее так было бы случайностью. — Вот еще! А городская почта, на что ее изобрели? Баньер покачал головой. — Ах! Для бывшего комедианта вы, дорогой аббат… — Ну, что? Какую еще глупость я сказал? — Если я пошлю Олимпии письмо и попрошу ее прийти ко мне куда бы то ни было, у меня будут две неблагоприятные возможности против одной хорошей. — Это какие же, интересно? — Во-первых, письмо могут перехватить; есть множество людей, заинтересованных в том, чтобы услужить графу де Майи, господину богатому и могущественному. Если письмо будет перехвачено, Олимпия его не получит. Это первая неблагоприятная возможность. — Так и быть, одна есть. — Вы ее не отрицаете? — Нет. Посмотрим, какова вторая. — Вторая состоит в том, что Олимпия, видевшая меня в Шарантоне в обличье помешанного, посчитает меня все еще сумасшедшим, еще более сумасшедшим, чем я был в Тюильри или в моей камере. И тогда, вы же понимаете, если она спаслась бегством, испугавшись меня, когда я сидел за решеткой, в накрепко запертой камере, она еще не так сбежит, если узнает, что я вырвался на волю и теперь свободен от решеток, замков и стражников. — Ах! И верно… — И тогда она не только не придет на свидание, но еще и, милосердно заботясь о моем здоровье, поступит не хуже и не лучше, чем господин де Пекиньи: устроит, чтобы меня препроводили в лечебницу, и уж тут аббату де Шанмеле не избежать угрызений совести: его честное сердце вечно станет напоминать ему о его жестокости, что стала причиной смерти бедняги Баньера. — Гм-гм! Тут есть доля истины, — промолвил аббат. — Так вы согласны, наконец? Какое счастье! — Согласен, что вам нужно увидеться с мадемуазель де Клев; но насчет возвращения в театр — нет, не согласен. — Мне необходимо как одно, так и другое, мой милый аббат. Вы же прекрасно знаете, что такое театр, недаром вы десять лет играли на подмостках. — Увы! — Так вот, в театре все то, что трудно в других местах, становится легким. Там, вы же понимаете, я смогу встречаться с ней, ни у кого не возбуждая ревности, а если б кто-то и заревновал, он все равно не сможет помешать мне видеть ее, говорить с ней, входить в ее гримерную, закрывая за собой дверь, убеждать ее, что я не помешан, а если и сходил с ума, то лишь от горя, что больше ее не увижу. — И когда вы ее в этом убедите, что потом? — Когда она это поймет, настанет черед моей мести. — Так вы собираетесь мстить Олимпии? — У меня нет иной цели! — вскричал Баньер. И глаза его загорелись от какой-то тайной мысли, обжигающей его душу. — Ну вот, только этого не хватало! — воскликнул аббат, возмущенный последней фразой собеседника. — Он замышляет преступление, да еще и меня зовет на помощь! — Вовсе нет, господин де Шанмеле! Я не намерен совершать никаких преступлений, вы преувеличиваете. — Но вы же сказали, что хотите отомстить за себя? — Да, но по-христиански. — Христианского отмщения не бывает. — Аббат! — Священные тексты осуждают это чувство. — Аббат, в ваших познаниях есть пробел; вот послушайте, каким образом я собираюсь мстить… — Ни один способ мести не позволителен. — Мне не позволено заставить Олимпию раскаяться, доказав ей, что она была менее великодушна, чем я? — А, это дело другое! |