Книга Инженю, страница 59 – Александр Дюма

— Скорее, заходите к себе, скорее! Старуха спускается, а сосед снизу поднимается.

Испугавшись, Инженю открыла квартиру, и в дверь следом за девушкой вбежал Кристиан.

Они сразу же закрыли дверь на задвижку; у Кристиана трепетало сердце, Инженю была охвачена отчаянием, которое усиливалось тревогой за судьбу отца.

Вдруг на лестничной площадке раздались быстрые шаги и послышался громкий, торопливый голос.

— Инженю! — кричал Ретиф. — Инженю, ты дома?

— Отец! Отец мой! — ответила из комнаты девушка, наполовину обрадованная, наполовину испуганная.

— Открой же! — потребовал Ретиф.

— Что делать? — шепнула она Кристиану.

— Открывайте! — ответил он. И Кристиан сам открыл дверь.

Ретиф, плача от радости, бросился в объятия дочери.

— Так значит, мы оба спаслись? — воскликнул он.

— Да, отец мой, да! Как вам удалось уцелеть?

— Сбитый с ног, растоптанный, я, к счастью, не попал под выстрелы… Потом я повсюду искал тебя, звал тебя… О, что я претерпел в этих поисках! Что пережил, не видя освещенного окна! Но, слава Богу, ты дома! Скажи, как ты спаслась?

— Меня вынес из толпы великодушный незнакомец, привел сюда…

— Но почему ты не зажгла лампу? Эта темнота меня пугает!

— О добрый отец… — снова поцеловала Ретифа дочь. Она надеялась, что Кристиан, воспользовавшись этой минутой, спрячется; но, вопреки ее ожиданиям, тот выступил вперед, и Ретиф, глядя через плечо дочери, увидел молодого человека, который кланялся ему.

— А это кто? — спросил Ретиф. — Здравствуйте, сударь… Как вы сюда попали?

Инженю что-то пролепетала в ответ.

— Сударь, — сказал Кристиан, подходя к старику, — вы вправе удивиться, увидев меня в комнате мадемуазель…

— В темноте! — прибавил Ретиф.

Эти слова обрушились на девушку, потупившую головку.

— Если только, сударь, — продолжал отец, — вы не являетесь спасителем Инженю… В этом случае, как вы понимаете, я склонен лишь благодарить вас.

Ретиф вспомнил написанные им эпизоды из «Совращенной поселянки»: он величественно исполнял роль благородного отца.

Молодой человек ничуть не смутился; пока Инженю, дрожа от волнения, зажигала свечу, он продолжал:

— Я вошел сюда, сударь, несколько минут назад, ради того чтобы признаться мадемуазель в своей любви.

— Но, помилуйте, — воскликнул слегка озадаченный Ретиф, — значит, вы знакомы с Инженю?

— Довольно давно, сударь.

— И я не знал об этом?!

— Мадемуазель тоже не знала… Я лишь имел честь трижды случайно беседовать с ней.

— Ну и ну! И как же это случилось?

— Сударь, в этом доме я снимаю комнату. Ретиф удивлялся все больше.

— Я резчик, — продолжал Кристиан. — Я зарабатываю достаточно, чтобы прилично жить.

Ретиф сразу устремил свои серые глаза на руки молодого человека.

— Сколько же вы зарабатываете? — осведомился он.

— От четырех до шести ливров в день.

— Неплохо!

Но Ретиф продолжал рассматривать руки Кристиана, который, наконец заметив столь пристальное внимание к ним, неожиданно потер ладони, чтобы скрыть свои пальцы, слишком белые для рук резчика.

Ретиф, какое-то время помолчав, спросил:

— Значит, вы пришли сказать моей дочери о том, что любите ее?

— Да, сударь. Я пришел в ту минуту, когда мадемуазель закрывала дверь в свою комнату, но я настойчиво просил ее соблаговолить разрешить мне войти…

— И она согласилась?

— Я говорил с ней о вас, сударь, о вас… Она так волновалась…

— Ну, конечно, вы говорили обо мне, о ком она так волновалась.

Ретиф посмотрел на Инженю: она стояла, красная как мак, с томными глазами.

«Ну, разве может быть, — подумал он, — чтобы она не любила или не была любимой?»

Он взял молодого человека за руку и сказал:

— Мне известны ваши чувства, теперь подумаем о ваших намерениях.

— Я хотел бы получить ваше согласие отдать мне в жены мадемуазель Инженю, если она согласится меня любить.

— Позвольте узнать вашу фамилию.

— Кристиан.

— Кристиан — это не фамилия. — Но это мое имя.

— Это имя иностранное.

— Я в самом деле иностранец, вернее, рожден от родителей-иностранцев: моя мать полька.

— А вы рабочий?

— Да, сударь.

— Резчик?

— Я имел честь сказать вам об этом, — отрезал Кристиан, удивленный и даже встревоженный настойчивыми расспросами Ретифа.

— Побудь здесь, Инженю, — сказал Ретиф, — а я покажу господину внутреннее убранство дома нашей семьи, ведь он добивается чести войти в нее.

Инженю присела к столу; Кристиан последовал за Ретифом.

— Здесь вы видите мой рабочий кабинет, — пояснил романист, вводя Кристиана в соседнюю комнату, стены которой были скудно украшены портретами и гравюрами. — Тут портреты всех тех, кто даровал мне жизнь; там — изображения тех, кого произвел на свет я. На этих пастелях представлены мои отец и мать, дед и бабка; темами гравюр послужили самые интересные сцены из моих романов. Первые были и еще продолжают оставаться почтенными земледельцами, вышедшими из народа, хотя я утверждаю, что мой род восходит к императору Пертинаксу, как вы знаете…

— Я не знаю этого… — сказал удивленный молодой человек.

— Это потому, что вы не читали моих сочинений, — холодно заметил Ретиф. — В них вы нашли бы составленное мной генеалогическое древо, которое неопровержимо свидетельствует, что моя семья происходит от Пертинакса, чье имя в переводе с латинского и означает Ретиф.

— Я не знаю этого, — повторил Кристиан.

— Для вас это не должно иметь особого значения, — промолвил Ретиф. — Что для вас, рабочего-резчика, тесть, происходящий от какого-то императора?

Кристиан покраснел под пристальным взглядом романиста. Этот взгляд, надо признать, обладал какой-то неприятной пронзительностью.

— Но вас удивит, что кровь императоров совсем ослабла в моих жилах, — продолжал Ретиф, — и теперь в ней преобладает кровь земледельцев, а император никогда не добился бы руки моей дочери, если бы ее попросил; я до такой степени перевернул генеалогическую лестницу, что земледелец представляется мне идеалом аристократии, и породниться с королем означало бы для меня унижение, я даже не согласился бы выдать дочь за простого дворянина.