Книга Шевалье де Мезон-Руж, страница 83 – Александр Дюма

— Возвращайся скорее.

— Не дольше, чем через полчаса я вновь буду здесь.

— А если не застанешь Лорэна?

— Неважно! Его слуга меня знает. И я могу взять у него все, что мне нравится даже в его отсутствие. Точно так же, как и он у меня.

— Удачи тебе.

— Ты же, моя Женевьева, приготовь все, но ограничься самым необходимым. Нам совсем не нужно, чтобы отъезд выглядел, как переезд.

— Не волнуйся, все поняла.

Молодой человек шагнул к двери.

— Морис! — позвала Женевьева.

Он обернулся и увидел, что молоДая женщина протянула к нему руки.

— До свидания, до свидания, любовь моя, и мужайся! — сказал он. — Через полчаса я вернусь.

Женевьева осталась одна и, как мы знаем, должна была подготовиться к отъезду.

Собиралась она как в лихорадке. Оставшись в Париже, Женевьева испытывала двойную вину. Ей казалось, за пределами Франции, за границей ее преступление, которое скорее было стечением роковых обстоятельств, будет менее тягостно. Она даже надеялась, что в одиночестве и изоляции забудет о том, что существуют другие мужчины, кроме Мориса.

Было решено бежать в Англию. Они поселятся в маленьком домике, вдали от всех, одни, скрывшись от посторонних глаз, сменят фамилии — из своих двух сделают одну.

Там они найдут двух слуг, ничего не знающих об их прошлом. К счастью, так сложилась жизнь, что и Морис, и Женевьева говорили по-английски. Ни она, ни он ничего не оставляли во Франции, о чем можно было бы сожалеть. Кроме той матери, о которой сожалеют всегда, хотя иногда она бывает и мачехой, и которая называется родиной…

Женевьева собирала вещи, необходимые для их путешествия, точнее — бегства. Она испытывала удовольствие от того, что среди всего многого выбирала наиболее любимое Морисом: костюм, подчеркивающий его фигуру, галстук, который лучше всего оттенял цвет лица, книги, которые он чаще всего перелистывал.

Не спеша она отобрала то, что хотела взять с собой, оставалось заполнить сундуки. В ожидании их Женевьева разложила все — одежду, белье, книги — на стульях, канапе и пианино.

Неожиданно донесся звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.

— Ну, вот и хорошо, — подумала она, — вернулся Сцевола. Но разве Морис не встретил его?

И Женевьева продолжала возиться с вещами.

Сквозь раскрытые двери салона она слышала, как кто-то ходит в прихожей.

Она держала ноты и искала веревку, чтобы перевязать их.

— Сцевола! — позвала молодая женщина.

Шаги в соседней комнате приблизились.

— Сцевола! — повторила Женевьева. — Войдите, прошу вас.

— Я здесь! — раздался чей-то голос.

Услышав его, Женевьева стремительно повернулась и в ужасе вскрикнула.

— Мой муж!

— Он самый, — спокойно ответил Диксмер.

Женевьева стояла на стуле, подняв руки в поисках какой-либо веревочки в шкафу. Тут же у нее закружилась голова. Она протянула руки и чуть не опрокинулась назад, желая найти под ногами пропасть и броситься в нее.

Диксмер подхватил ее, донес до канапе, усадил.

— Что это с вами, дорогая моя? — спросил он. — Неужели мой приход произвел на вас столь неприятное впечатление?

— Я умираю, — откинувшись, пробормотала Женевьева, закрыв лицо руками, чтобы не видеть это ужасное привидение.

— Наверное, вы уже считали меня усопшим, не так ли, дорогая моя? И теперь я кажусь вам фантомом?

Женевьева обвела все вокруг блуждающим взглядом, и заметив портрет Мориса, соскользнула с канапе, упала на колени, как бы прося поддержки у этого застывшего, бессильно улыбающегося лица.

Бедная женщина ощущала весь тот гнев, который скрывал Диксмер за показным равнодушием.

— Да, мое дорогое дитя, издевался кожевенник, — это я Возможно вы считали, что я уже довольно далеко от Парижа, но нет — я остался здесь. Я вернулся через сутки и увидел на месте оставленного дома кучу пепла. Принялся расспрашивать о вас — бесполезно, никто ничего не знал о вас. Тогда я начал розыск — и найти вас стоило большого труда. Конечно, не ожидал встретить вас здесь. Но, признаюсь, кое-какие подозрения у меня были, поэтому я здесь и нашел вас. Как себя чувствует Морис? Вы, уверен, очень сильно страдали. Вы, такая преданная роялистка, вынуждены жить под одной крышей со столь фанатичным республиканцем.

— Боже мой! — прошептала Женевьева. — Боже мой! Сжальтесь надо мной!

— Хотя, — продолжал Диксмер, оглядываясь, — меня успокаивает, дорогая моя, то, что вы здесь неплохо устроились и не выглядите сильно пострадавшей от такой ссылки. Я же после пожара в нашем доме и нашего разорения бродил наугад по городу, жил в подвалах, в лодках, а какое-то время — даже в клоаках, примыкающих к Сене.

— Сударь! — произнесла Женевьева.

— У вас здесь прекрасные фрукты, а я же часто должен был оставаться без десерта, поскольку вообще не имел возможности пообедать.

Женевьева, рыдая, закрыла лицо руками.

— И, поверьте, не потому, что у меня не было денег. Слава Богу, я унес с собой тридцать тысяч франков золотом, что сегодня равняется пятистам тысячам франков. Но как может угольщик, рыбак или старьевщик вытащить из кармана луидор и купить кусок сыра или сосиску! Ах, Боже мой, сударыня, я по очереди переодевался в этих людей. Сегодня, чтобы как можно лучше изменить свой облик, я стал патриотом, рьяным патриотом, марсельцем. Я гроссирую и ругаюсь. Черт возьми! Изгнаннику в Париже не так легко, как молодой и красивой женщине. Я не имею счастья знать преданную патриотку, которая скрывала бы меня от посторонних глаз.

— Сударь, сударь! — взмолилась Женевьева. — Сжальтесь надо мной! Вы ведь прекрасно видите, что я умираю…

— Я объясняю ваше состояние тревогой. Вы ведь очень волновались за меня. Но успокойтесь, я здесь, я вернулся, и мы больше не расстанемся с вами, сударыня.

— Сейчас вы убьете меня! — воскликнула Женевьева.

Диксмер взглянул на нее с ужасающей улыбкой.

— Убить невинную женщину! О! Сударыня, о чем вы говорите? Неужели печаль, терзающая вас из-за моего отсутствия в такой мере помутила ваш разум?

— Сударь, — вновь взмолилась Женевьева, — сударь, я умоляю вас: лучше убейте меня, чем мучить такими жестокими насмешками. Да, я виновна, да, я преступница, да, я заслуживаю смерти. Убейте меня, сударь, убейте!..

— Значит, вы признаете, что заслуживаете смерти?

— Да, да.

— И, чтобы искупить свое не знаю уж какое преступление, в котором вы себя обвиняете, примете эту смерть без сожаления?

— Ударьте, сударь, я не издам ни звука. Вместо того, чтобы проклинать, я благословлю ту руку, которая меня убьет.