Книга Красный сфинкс, страница 72 – Александр Дюма

— Ба! — воскликнул удивленный Буаробер.

— Оставь нас одних, Лё Буа, я хочу попросить мадемуазель об одной милости.

Буаробер ошеломленно посмотрел на кардинала, потом на мадемуазель де Гурне.

— Я знаю, о чем вы думаете, метр шалопай! — сказал кардинал. — Но если я услышу хоть малейшее злословие по поводу чести мадемуазель де Гурне, исходящее от вас, вы будете иметь дело со мной. Подождите мадемуазель в гостиной.

Буаробер поклонился и вышел, решительно ничего не понимая в происходящем.

Кардинал убедился, что дверь плотно затворена, и, приблизившись к мадемуазель де Гурне, удивленной не меньше Буаробера, сказал:

— Да, мадемуазель, я хочу попросить вас об одной милости.

— О какой, монсеньер? — спросила бедная старая дева.

— Обратить ваши воспоминания вспять. Вам нетрудно будет это сделать, ведь у вас хорошая память, не так ли?

— Превосходная, монсеньер, если речь не идет о делах слишком давних.

— Сведения, что я хочу у вас получить, касаются одного, а вернее, двух фактов, происшедших с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года.

Мадемуазель де Гурне вздрогнула, услышав эту дату, и посмотрела на кардинала взглядом, в котором ясно читалось беспокойство.

— С девятого по одиннадцатое мая, — повторила она, — с девятого по одиннадцатое мая тысяча шестьсот десятого года, то есть того года, когда был убит наш бедный дорогой, добрый король Генрих Четвертый Возлюбленный.

— Именно так, мадемуазель, и сведения, что я хочу у вас получить, касаются его смерти.

Мадемуазель де Гурне ничего не ответила, но видно было, что беспокойство ее возросло.

— Ни о чем не беспокойтесь, мадемуазель, — сказал Ришелье, — то, о чем я спрашиваю, никоим образом не касается вас лично. Знайте, что я не только не желаю вам зла, но испытываю к вам признательность за то, что в ту пору вы сохранили верность нравственным принципам; этим — гораздо больше, чем ходатайством Буаробера, — объясняется то, что я сейчас для вас сделал и что лишь в малой степени соответствует вашим заслугам.

— Простите меня, монсеньер, — сказала бедная девиц в полном замешательстве, — но я ничего не понимаю.

— Чтобы вы поняли, достаточно будет двух слов. Вы знали женщину по имени Жанна Ле Вуайе, госпожа де Коэтман?

На этот раз мадемуазель де Гурне заметно вздрогнула и побледнела.

— Да, — сказала она, — мы с ней из одних краев. Но она лет на тридцать моложе, если еще жива.

— Она передала вам девятого или десятого мая — точной даты она не помнит — письмо, адресованное господину де Сюлли для передачи королю Геириху Четвертому.

— Да, это было десятого мая, монсеньер.

— Вы знаете содержание этого письма?

— Это было предупреждение королю, что его хотят убить.

— В письме были названы зачинщики заговора?

— Да, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне, вся дрожа.

— Вы помните лиц, названных госпожой де Коэтман?

— Помню.

— Вы назовете мне их имена?

— То, что вы просите, весьма опасно, монсеньер.

— Вы правы; я назову их вам, а вы ограничитесь тем, что ответите «да» или «нет», кивнув или покачав головой. Лицами, названными госпожой де Коэтман, были королева-мать Мария Медичи, маршал д’Анкр и герцог д’Эпернон.

Девица де Гурне, ни жива ни мертва, утвердительно кивнула.

— Это письмо, — продолжал кардинал, — вы передали господину де Сюлли, он же совершил огромную ошибку, не показав его королю, а лишь сообщив о нем, и вернул письмо вам.

— Все это совершенно точно, монсеньер, — сказала мадемуазель де Гурне.

— Вы сохранили это письмо?

— Да, монсеньер, ибо его могли потребовать у меня лишь два человека: герцог де Сюлли, кому оно было адресовано, и госпожа де Коэтман, написавшая его.

— Вы больше не встречались с господином де Сюлли?

— Нет, монсеньер.

— И о госпоже де Коэтман больше ничего не слышали?

— Мне стало известно, что она была арестована тринадцатого. С тех пор я ее не видела и не знаю, жива она или умерла.

— Итак, это письмо у вас?

— Да, монсеньер.

— Так вот, милость, о какой я хочу вас попросить, дорогая мадемуазель, состоит в том, чтобы отдать его мне.

— Это невозможно, монсеньер, — отвечала мадемуазель де Гурне с твердостью, какую за минуту до того в ней нельзя было предположить.

— Почему же?

— Потому что, как я только что имела честь сказать вашему высокопреосвященству, лишь два человека имеют право потребовать у меня это письмо: госпожа де Коэтман, обвиненная как соучастница этого мрачного и прискорбного дела, ибо ей письмо может пригодиться для оправдания, и господин герцог де Сюлли.

— Госпожа де Коэтман уже не нуждается в оправдании, ибо она скончалась между часом и двумя сегодняшней ночи в обители Кающихся девиц.

— Господи, прими душу ее! — отозвалась мадемуазель де Гурне, осеняя себя крестным знамением. — Это была мученица!

— А что касается герцога де Сюлли, — продолжал кардинал, — если он не позаботился об этом письме в течение восемнадцати лет, то вряд ли станет беспокоиться сегодня.

Мадемуазель де Гурне покачала головой.

— Я не могу ничего сделать без разрешения господина де Сюлли, — сказала она, — тем более что госпожи де Коэтман нет больше на свете.

— А если бы, — спросил Ришелье, — я сделал ценой этого письма оказанные вам сегодня милости?

Мадемуазель де Гурне выпрямилась с гордым достоинством.

— Монсеньер, — сказала она, — я дочь благородных родителей и, следовательно, дворянка, так же как вы дворянин. Я умру с голоду, если нужно, но никогда не совершу ничего, за что меня упрекнула бы моя совесть.

— Вы не умрете с голоду, благородное создание, и ваша совесть ни в чем не упрекнет вас, — сказал кардинал с видимым удовлетворением от того, что встретил подобную честность у бедной сочинительницы книг. — У меня есть обещание господина де Сюлли дать вам это разрешение, и вы сами отправитесь за ним в особняк Сюлли вместе с капитаном моих телохранителей.

Затем он позвал одновременно Кавуа и Буаробера; каждый вошел в свою дверь.

— Кавуа, — сказал кардинал, — вы проводите от моего имени и в моей карете мадемуазель де Гурне к господину герцогу де Сюлли. Назовете мое имя, с тем, чтобы ее приняли без задержки, затем по-прежнему в карете отвезете ее домой, где она передаст вам письмо, и вы отдадите его мне в руки.

И, обернувшись к Буароберу, добавил:

— Лё Буа, я удваиваю пенсию мадемуазель де Гурне, побочной дочери Амадиса Жамена, душечке Пиайон и котятам. Всё так, я никого не забыл?