Книга Жених для ящерицы, страница 21 – Анна Яковлева

Отчаяние настигло меня, слезы обожгли глаза. «Ну почему, почему я не ящерица?»

* * *

На ферме царил хаос.

Коровы мычали, коллектив сбился в кучку у кабинета Гены Рысака, в воздухе разлился апокалипсис, как будто в чьей-то секретной лаборатории разбилась склянка с вирусом-убийцей и все обречены, но еще на что-то надеются.

– Нас закрывают, – упредил мой вопрос Миша Загорулько.

– Ну и что?

– Как – что? Ты не поняла? За-кры-вают!

Я не видела повода волноваться: все идет по плану. Лабораторию переносят, фермы объединяют. Коллективы сливаются или объединяются – что не так?

Но Загорулько объяснил:

– Не объединяют, а закрывают, Витя. Жуков раздал всем по тридцать тысяч рублей, обещал остальное после сделки. А сам кинул нас.

В голове помутилось.

– Как это?

– Каком кверху.

Грубость Загорулько вернула мне способность соображать:

– А где Рысак?

– Со вчерашнего дня Рысака никто не видел.

– Надо съездить к нему домой, – предложила я.

– Вот ты и поедешь.

Меня подхватили под руки, вывели из конторы, сунули в молоковозку, и мы с Василием Митрофановичем затряслись по ухабам и колдобинам.

Верка Рысакова, лохматая и злая как фурия, открыла на мой звонок.

– А-а, Петухова, входи, – кивнула она, – полюбуйся на вашего начальника.

Верка буквально втолкнула меня в спальню.

Раскинув члены, на двуспальной супружеской кровати почивал Геннадий Павлович.

Мы с Веркой затихли, рассматривая тщедушное тельце, поросшее чахлой растительностью: я – стыдливо, она – с ненавистью.

– Вот, утром с экспресс-доставкой грузов получила.

– Откуда?

– А шут его знает, – пожала плечами Верка, – сказали, в городе был.

Рысачиха хлопнула дверью спальни, а я не удержалась – двумя пальцами зажала нос управляющего. Гена перешел на храп, но веки не открыл. Поэкспериментировав с дыханием спящего, поочередно закрывая то рот, то нос Рысака, я не добилась никаких результатов, вытерла пальцы о пододеяльник и покинула спальню.

– Вер, придет в себя – позвони, а? – попросила я. – Коллектив в панике, нас рейдеры захватили.

– А-а, вот в чем дело! Хорошо, позвоню, – легко пообещала Верка.

Меня поразило хладнокровие супруги управляющего. Захватили ведь не только нас, но и Палыча! Что бы означало спокойствие Рысачихи?

Верка слыла бабой разбитной, в противовес мужу.

По логике вещей, на мои слова она должна была реагировать иначе. Например, стащить супруга с кровати, сунуть под холодный душ, вызвать медицину катастроф, МЧС, авиацию, спецназ и ОМОН. Ничего подобного.

В комнате на диване стоял чемодан с женским барахлом: Верка методично складывала вещички.

«Сбежать надумала, что ли?» – насторожилась я.

– В отпуск еду, в санаторий, – перехватив мой взгляд, объяснила Верка, – по графику моя очередь наступила. Ты же знаешь, у нас в администрации с этим строго. Хочешь не хочешь, а иди в отпуск.

Рысачиха наводила марафет, как если бы это был обычный, ничем не выдающийся день.

Муж теряет работу и впадает в запой, а жена едет в санаторий…

Семейная жизнь и раньше не привлекала меня, а теперь показалась полной бессмыслицей. Одиночество – это и есть брак, а брак – это и есть одиночество.

Не на шутку встревоженная, я вернулась на ферму, отчиталась перед коллективом о результатах рейда по вражеским тылам, вернее, об отсутствии результатов, выдала анализы и поехала в город, в Ассоциацию фермерских хозяйств.

Каково же было мое удивление, когда я не обнаружила по известному адресу ни Француза, ни вывески на его двери – вообще никаких следов присутствия председателя ассоциации и его супруги Фаины!

Расследование, которое я устроила прямо на месте, ни к чему не привело.

В соседних офисах никто из немногочисленных сотрудников (был уже конец рабочего дня) ничего не слышал и не видел. Только охранник внес некоторую ясность:

– Съехали вчера вечером.

– Вы уверены?

– Конечно, – парень показал на часы, – я заступил на смену в девять, а эти, из ассоциации, женщина и мужик, уходили в одиннадцатом часу. Я, конечно, спросил, мол, что так поздно, много дел? Мужик ответил, дескать, запарка.

– Двое? – на всякий случай переспросила я.

Жуков со Степаном в это время находились в зареченском отделении милиции, но я уже не знала, чему верить.

– Двое, – уверенно подтвердил парень.

Прямо из города я направилась домой к Гене Рысаку, и мне посчастливилось застать нашего управляющего в твердом уме и трезвой памяти. В относительно твердом уме и относительно трезвой памяти.

Гена по неосторожности открыл дверь в семейных трусах, увидел меня и сиганул в ванную.

Я думала, он одевается, но ошиблась – Гена отсиживался. Пришлось стучать:

– Геннадий Палыч, я не уйду, не надейся.

На Гену стыдно было смотреть: всклокоченный, мятый, в подскочивших от неделикатной стирки брючках, в дырявой майке (не представляю, как Палыч раздевался, например, при любовнице, если она у него есть, или у врача), в Веркиных тапках с сиреневой опушкой – именно такими я представляла пациентов психиатрической лечебницы с диагнозом «шизофрения в стадии ремиссии».

– Выпьешь? – задал вопрос Гена, и я поняла, что наши дела плохи.

– А, давай, – махнула я рукой.

Геннадий Павлович налил водки, порезал сало и хлеб. Мы, как на поминках, в полном молчании выпили, закусили.

– Кинули нас, – подтвердил мрачную истину Гена, – уплыли наши деньги, и паи, и ферма, и все, к чертям собачьим, уплыло.

Я помолчала, переваривая информацию.

– Ген, за сколько тебя купили?

– За сто тысяч, – не стал запираться Геннадий Павлович.

– Чего?

– Рублей!

– А сколько дали?

– Сказали, аванс. – Гена с видом жертвы встал, открыл навесной шкаф над разделочным столом, вытащил конверт, протянул мне.

В конверте лежали красивые, новенькие десять пятитысячных купюр.

Слишком красивые и слишком новенькие.

– Цветной принтер? – догадалась я.

– Ага, – кивнул Гена и наполнил стопки.

Спрашивать у Гены, где были его совесть и глаза, я не стала. Глаза ему залили – это было понятно без слов. Совесть, видимо, усыпили тем же простым и действенным способом.