Онлайн книга «Небеса ликуют»
— Мельницы, значит? Так то и есть химерия, про которую мне пан гидравликус говорил? Он уже ухмылялся, скаля белые зубы, словно волк, исповедующий ягненка. Волк еще не знал, что встретил ягуара. — То не химерия, — улыбнулся я, пряча бесполезный свиток. — Химерию пан значковый уже видел. Пан думает, что то девка? — А может, и молодица, — охотно согласился значковый. — Моим хлопцам — все одно. Соскучились по бабьему мясу! — То не девка. То четыре тысячи цехинов. …Посыл третий и главный — все любят золото. И бандерайты, и кастильские идальго, и днепровские черкасы… Ухмылка исчезла. Медвежья Шкура обратился в слух. — Знатно! — молвил он наконец. — Я и гляжу — панна не из простых! Вот, значит, отчего у Кичкас веремия учинилась! Знатно, знатно!.. С минуту я раздумывал. Сейчас он предложит честно поделиться: нам — жизнь, им — цехины. Ради мешка с золотыми панове молодцы отвезут «девку» хоть в далекий Гомель, хоть в Бэйпин. Оно и лучше — не надо будет тащить панну Ружинску с собой. Хлопцы, конечно, по бабьему мясу соскучились, но не беда. Жива останется. Это, конечно, выход. Но Самарка рядом, совсем рядом! — То пан значковый видел еще не всю химерию, — усмехнулся я, доставая карту. — В Риме я познакомился с одним человеком… У берега все оставалось по-прежнему. Возле границы нашего маленького полуострова возвышался грозный дю Бартас со шпагой в руке. Панна Ружинска присела рядом, глядя куда-то в сторону, на ровную гладь реки. Брат Азиний врос коленями в песок, сунув прыщавый нос в молитвенник. Трое панов молодцов расселись по кругу, не выпуская оружия из рук. Волки! Увидев нас. Грязная Сорочка неторопливо встал, скривился: — То что-то вы долго, пане значковый! Ну как, пластать латинщиков будем али откуп дадут? Да только чтоб сперва девка… — Тут и разложим! — хохотнул владелец мушкета. — А пручаться станет, на реку отвезем и покрестим! Как тех баб в Трабзоне! А не захочет, ядро к ногам привяжем! Краем глаза я заметил, что наша гостья встала и вновь скрылась за могучей спиной дю Бартаса. Шевалье, ничего не поняв, на всякий случай повел плечами. — Цыть! — Медвежья Шкура окинул взглядом всю нашу «кумпанию» и хмыкнул. — Все будет, хлопцы! И путря, и борщ, и к борщу пампушки! А сейчас меня слухай! * * * Он поступил умно — как и я бы на его месте. Лошадей — и наших, и своих — брали с собой. Грязная Сорочка, получив мушкет вкупе с пороховницей, оставался на берегу с приказом глаз не спускать и держать нос по ветру. Последнее было даже лишним. В степи пешим далеко не уйти, а камышовые плавни «панове молодцы» знали, как свой карман. Оставался Днепр, но несколько точных ударов топорика-келепа превратили наш паром в бесполезные дрова. Не убежишь, не уплывешь, не спрячешься. Оставалось ждать к борщу пампушек. Плавни остались за спиной, в лицо пахнуло свежим ветром. Знакомый ковыль, невысокие холмы у горизонта, яркое весеннее солнце над головой… Степь! Оказывается, я уже успел соскучиться! Из густой травы выглянула неосторожная дрофа, округлила желтые глаза, отпрянула назад, в зеленое море. Страшно серой! И не только ей. Мне, признаться, тоже. Медвежью Шкуру звали Васылем Челобитько, владельца жупана и высокой шапки — Пилипом Щуром, а рябой и безносый в татарском халате отзывался на Мыколу Горбатько. Имя и прозвище Грязной Сорочки мне не сообщили, а я и спрашивать не стал. Все четверо — с Микитиного Рога, где среди густых плавней затаилась Сичь, степной Порт-Ройял удалых днепровских корсаров. Пан значковый со своей ватагой «шарил» по днепровским берегам, высматривая татар и неосторожных путников. Им не везло: за месяц мы были первыми. Значит, теперь не повезет нам. * * * От смотрите, пане Адам! За той могилой — Самарка. То смотрю, пан значковый. «Могилой» они называли курган. Все-таки я здорово подзабыл русинский! А может, и не совсем забыл, просто здесь, на полдне, говорят по-иному, чем в Белой Руси или в Галичине. — Так выходит, пане зацный, товарищ ваш сам ту мапу вам подарил? — Так и было, пан Васыль. — То добре! «Мапа» — карта. В моем рассказе ее подарил мне дальний родич, чье добро пропало в Киеве во время погрома. Верный приказчик спрятал золото у Самарки. Родич доживал последние дни. «Мапа» — его завещание. Поверили? Да какая разница! — А почему добре, пан Васыль? Он хмыкнул, огладил пышные усы, но отвечать не стал. Отозвался хлопец в жупане — Щур. — А потому добре, пан Адам, что мапа купленная неверной бывает. Уйдет клад сквозь землю, в чужие руки не дастся. А то и чего хуже будет! Остальные двое согласно закивали. Я уже понял — дело затевалось нешуточное. А я-то думал просто предложить панам молодцам за близким золотом съездить! — Или пан зацный не ведает, что клад — то самое химерное дело? Добре, когда на нем только заговор наложен — от глаза чужого да от рук жадных. А если, к примеру, он на головы заговорен? Я взглянул в голубое бездонное небо, глубоко вздохнул. Ветер, степь, острый ковыльный дух, смерть, скачущая рядом на крепких кровных конях. Хорошо! — А как это — на головы, пан Пилип? — Да разве пан зацный не ведает? Откуда же пан Адам приехал? * * * Наивный пан Адам приехал из Рима, где все действительно представляется несколько иначе. И не только проблема изъятия заговоренного клада из точки, обозначенной литерой «N». Например, пан Адам, как и иные неглупые люди, был уверен, что днепровские черкасы, именуемые также запорожцами, сейчас спешат через весеннюю степь к capitano Хмельницкому, чтобы грудью стать против клятых ляхов. Ан нет! Стоило заикнуться об этом, как мне со смешком сообщили, что гетьман — он лишь на полночь от порогов гетьман, а у них, на Сичи, всем вершит Семен Лутай, отаман кошевой, вольными голосами выбранный. А у кошевого — своя голова и свой интерес. Хмельницкий же лишь в первый год хорош был, когда ляхов да жидов дуванить разрешал. Теперь же он сам вроде короля, а им, черкасам низовым, любой король — кость в горле. Кость в горле? Так-так! |