Онлайн книга «Красные волки, красные гуси»
|
– У меня сюрприз, – сказал Он, – сейчас мы спустимся к причалу, а там нас уже ждет… Рюша застонал во сне, и солнечный полдень вокруг съежился до одной-единственной слепящей точки, осевшей на сетчатке. Она лежала в темноте, сглатывая слезы. * * * Когда субтильная стрелка обежала три круга, она извлекла яйцо, разместила на подставке, тупым концом книзу. Рюша отобрал часы, озабоченно поглядел. – Если ты один раз опоздаешь, – заметила, – ничего не случится. – Это тебе так кажется, – рассеянно отозвался Рюша. – Господи, Рюша, по-моему, ты единственный, кто до сих пор приходит вовремя. По-моему, ты вообще единственный, кто туда ходит. Ты еще скажи, что от тебя зависит вся работа отдела! – Сейчас, – сказал Рюша, – вообще ни от кого ничего не зависит. – А Панаев? – А что – Панаев? Если он выбьет фонды, тогда… он и будет – Панаев. – Деньги кончаются, – старалась, чтобы ее голос звучал как можно более нейтрально. – А ты расходуй аккуратней. Зачем было такую колбасу покупать? – Я и не покупала. Мама прислала. Колбасу, масло топленое… Все свое, свежее. Она попыталась вспомнить, что снилось. Не смогла – осталась лишь неявная тоска по тому, что бывает и может быть – и даже с ней, но не здесь и не сейчас. – А это зачем ты купила? Эту штуку – как называется? – Пеньюар. – Вот его зачем ты купила? – Да ему уже лет пять, – хладнокровно соврала она. – А что, тебе не нравится? – Почему, – вяло сказал Рюша, – нравится. Хотя он какой-то… В таком только… – Да? – Ты бы не занашивала… отложила бы до лучших времен. – Где же мне его носить? – усмехнулась. – На улице? И задумчиво добавила: – Какие лучшие времена, Рюша? Вот Белоусовы, эти да! У них лучшие времена! Летят на Канары, знаешь? Лилька вчера мне звонила. – Зачем? – неопределенно спросил Рюша. – Зачем звонила или зачем летят? Отдыхать, разумеется. Зачем же еще? – Канары, – авторитетно произнес Рюша, – это дешевка. Отдых для лоу миддл класса. – Но мы ведь даже не лоу миддл, Рюша. Рюша отодвинул табуретку и встал, на ходу натягивая пиджак. – Устроилась бы на работу, – сказал он, уже у двери, – все лучше, чем дома на стенку лезть. Хочешь, я узнаю? У Панаева спрошу? – С осени, – торопливо сказала, – с осени, ладно? Она так и стояла, прислонившись к дверному косяку, и когда раздался звонок, ей осталось лишь протянуть руку. * * * – Мама звонила. Она только что умылась холодной водой, но все равно чувствовала, щеки горят. – Твоя или моя? – спросил Рюша. – Твоя, разумеется. По межгороду сейчас не очень-то. Его руки, думала она, такие горячие пальцы – странно, что от них не остались ожоги. – Ей очень одиноко, – сказал Рюша, – ты с ней помягче, ладно? Я понимаю, она сейчас немножко… – Только сейчас? Рюша укоризненно покачал головой. – Это с тех пор, как она начала стареть. Она очень тяжело это перенесла. Знаешь, какой красивой была в молодости? Папа обожал ее – нагнуться лишний раз не позволял – все сам! – То-то он умер, когда ему еще шестидесяти не было. Поставила тарелки в раковину, пустила горячую воду. – Чего же ты хочешь, инфаркт. – Голос Рюши звучал почему-то виновато. – Она могла бы нам помочь – твоя мама. Хоть немного. – Чем, заинька? Она же сейчас совсем… – Брось, не такая уж и бедная. Ты слышал, что она рассказывала – как они после войны жили? – Сколько они там жили, после войны? Ничего не осталось! – А та штука? Помнишь, ты рассказывал? – А, – сказал Рюша, – ящерица! Но она же фамильная, знаешь. Из поколения в поколение… – Раз фамильная, значит, принадлежит и тебе? Верно? Вот распорядилась бы! – Это на черный день. – А это какой? Мы бы за двухкомнатную доплатили. – Да может, она столько и не стоит? – Тогда ремонт бы сделали. Или отдыхать поехали. – На Канары? – ехидно спросил Рюша. – Ну хоть куда! – У тебя идея фикс, да? Потерпи, вот выбьем деньги под панаевский проект… – Это правда Фаберже? – Не знаю, – неуверенно сказал Рюша, – по-моему, мама… приукрашивает немножко. Но штука дорогая, это уж точно. Размером с мою ладонь – малахитовая плитка, и на ней сидит крохотная ящерица – с мой мизинец… Работа просто изумительная – рубиновые глазки, корона на голове… Может, и не Фаберже – прадед вроде на Всемирную выставку ее возил, от Демидовских заводов. Они все с Урала, по дедушкиной линии. – Ее бы оценить, – сказала она, – может… – Мама вроде оценивала. Еще в советское время. Когда папа умер. Ну, тогда ей не так уж много предлагали – музей какой-то. Она и решила повременить. Сейчас, может, она и больше стоит. – Сейчас-то она ее никому и не показывает. – Ну, чего ты от нее хочешь? Это же память! Это ей от мамы… бабушки… память. Она, бабушка, тоже была красавицей, даже еще… я фотографии видел, старые. Дед Вася ей и преподнес – на свадьбу. Красивый был, мама говорит, веселый. Их часть в Минске стояла, а их с мамой он в Кисловодск отправил – скоро, говорит, сам приеду, потерпи немного… так и не приехал. Уж как они оттуда выбирались, не знаю… так она эту ящерицу… пуще глаза берегла. – И что? – спросила нетерпеливо. – Все на хлеб сменяла, все бриллианты свои, платья – все, кроме ящерицы этой! Любила она его очень. Одно платье, правда, оставила, мама рассказывает – шелковое, желтое. Тогда-то он с ней и познакомился – в эвакуации. Она в очереди какой-то стояла. То ли за карточками, то ли на регистрацию… все в платочках, в рванье, а она в перчатках, с сумочкой, в желтой шляпе. Тогда-то он к ней и подошел. Спросил: простите, вы не актриса? Она, нет, музыкант, скрипачка. Он ей – ну все равно. Пойдемте. И взял за себя. С ребенком взял. Очень крупный деятель был. Очень. И опять – такая любовь, такая любовь… Опять – курорты, маме бонну с немецким. А когда за ним пришли – маме тогда уже двенадцать стукнуло – бабушка ночью слышит, как к подъезду машина подъезжает… Она маму разбудила, пальтишко натянула, сунула в руки эту ящерицу и вытолкала из квартиры. Иди на чердак, сказала, сиди там, а потом поезжай в Москву, там тетя Лиза, она тебя примет. Как хочешь, но доберись! Вот мама и… А они так и пропали – все пропали… и дед Вася… и отчим ее… и сама она, бабушка. |