Онлайн книга «Медведки»
|
– То вранье, а здесь о прадедушке. Точно он. Вот, глядите. Человек на фотографии, подверстанной к тексту, верно, был в сапогах, сюртуке и с ружьем за плечами, но черты лица имел весьма расплывчатые, поскольку на возраст снимка накладывалось еще и качество печати. – Все-таки нашелся прадедушка. – Скорее, потерялся. Ушел в Тибет и не вернулся. – Ну да, но ведь помнят же его. В газете пишут. Я стоял в чужой квартире, где не было никакого отпечатка личности хозяина, ничего, безликие бледные стены, страшные остатки чужого скудного быта, страшное продавленное кресло, которое вот-вот выкинут на помойку, что-то там в кухне, чего я не видел. Мне отчаянно захотелось на улицу. – С делами разберусь и займусь их поисками. Не может быть, чтобы люди пропадали бесследно. – Зачем? – Как зачем? Ладно, прадедушка не родной, но прабабушка-то... Надо с корреспондентом связаться. И с родственниками. Обязательно, – деловито сказал Сметанкин. – Какими родственниками? – От первого прабабушкиного брака. Их много должно быть, они ведь крепких кровей, из староверов. Может, у них какие-то свидетельства сохранились. Этим, которые по маминой линии, я уже написал. – Кому? – Доброхотовым. И Тимофеевым. Нашел в базе данных города Красноярска и написал. Я представил себе ничего не подозревающих Тимофеевых и Доброхотовых, у которых вдруг обнаружился неожиданный родственник-детдомовец. – Сметанкиных, жалко, нет. Последний Сметанкин был мой папа. Ну и я. И все. – Вы уверены, что это ваши родственники? Доброхотовы и Тимофеевы – довольно распространенные фамилии. – Ну так это мы и выясним. Если есть общие предки, значит, родственники... Он захлопнул альбом, подняв чуть заметное облачко побелки. Вид у него сделался решительный и суровый. – А вам спасибо, – сказал он, – спасибо, что помогли найти родственников. Если бы не вы... Ведь это же надо! Он улыбнулся неожиданно беззащитной улыбкой. – У меня, оказывается, родня есть. Ну, правда, не очень близкая. Но все равно. Я ведь всю жизнь один как перст был. Тут до меня дошло, что, кроме нас с ним, в квартире никого нет, что во время ремонта люди приходят и уходят, и никто не запоминает, кто именно вошел и вышел, и что труп можно завернуть, скажем, в рулон линолеума. А если он решит, что я – единственная помеха в обретении новой семьи? Не будет меня, и никто уже, в том числе он сам, не отличит правду от вымысла. Не надо мне было соглашаться на этот заказ. Я поздравил его с таким замечательным обретением родни, не глядя, сунул в карман деньги, которые он отдал мне за Будду, и торопливо вышел. Дверь была не закрыта – во время ремонта никто не запирает. Уже выходя, я оглянулся, он стоял, по-прежнему держа в руках раскрытый альбом для фотографий. С Тимофеевыми, Доброхотовыми и неродным прадедушкой Хржановским. * * * Потребность распространять вербальную информацию сродни потребности распространять информацию генетическую. Это что-то вроде похоти, человек просто не в состоянии с этим справиться. Папа накатал очередную порцию мемуаров. О выпускном вечере, «пути в большую жизнь» и о том, как он учился в институте. Я уже знал, о чем там будет – о том, как его уважали преподаватели и сверстники. О смерти Сталина он не написал практически ничего. Хотя оказался комсомольцем сталинского призыва. Его приняли в комсомол на год раньше положенного, потому что пользовался уважением сверстников – на это он особенно напирал. Где-то ко второй половине пятидесятых он немножко расписался и стал больше уделять внимания быту и материальной культуре. Описывал он все подробно, словно внутренним взглядом видел комнату в коммуналке, где рос и взрослел. При этом напирал на то, что «их поколение, невзирая на бытовые трудности и ограниченные возможности, умело радоваться жизни». Он писал про бордовую плюшевую скатерть с цветами и кистями, про ящики с углем, про керосинку, про походы на рынок, про рыбные ряды, про то, как торговки подкрашивали жабры акварелью, чтобы рыба казалась свежей. У свежей рыбы жабры красные. А у несвежей – бледные. А я и не знал. Я отдал ему распечатанные страницы. – Ты сам-то прочел? – спросил он с надеждой. Как будто я печатаю, как машинистка – вслепую, механически... – Да, – сказал я, – прочел. Слушай, а как назывались в ваше время самодеятельные музыкальные группы? ВИА? – ВИА позже появились. Они назывались банды, – сказал папа, – ну, джаз-банд, в смысле. – Что, так и объявляли? На всяких студенческих концертах? Что сейчас выступит банда? – Нет, – папа задумался, – кажется, нет. Говорили просто «квартет». Джаз одно время преследовали. Если бы ты меня внимательно слушал... Я же рассказывал. – Папа, я знаю, что джаз преследовали. Но когда перестали это делать? Когда перестали смеяться над стилягами? – Не помню, – сердито сказал папа. – А ты был когда-нибудь стилягой? – Нет! – сказал папа. – Не был! У нас на курсе был один стиляга, сын завкафедрой, он выглядел смешно и жалко! Смешно и жалко! И вся эта его ужасная компания... Ты лекарство купил? – Какое лекарство? – Я же тебе специально давал вырезку! Я забыл про биодобавку. – Так я и знал, – сказал папа с удовольствием, – тебя ни о чем нельзя попросить. Ты ничтожество. – Папа, хватит. Я – это все, что у тебя есть. Ты когда-нибудь над этим задумывался? Нечестный прием. Но я и правда устал. – Задумывался, – папа энергично кивнул, – я все время задумываюсь. Почему одни вырастают трудолюбивыми и родственными, даже в ужасных, совершенно ужасных условиях, а другие, которым обеспечивали все... Под другими он имеет в виду меня. Он обижается, что я живу отдельно. Он хочет, чтобы вместе. Чтобы он мог меня мучить чаще и дольше. Но он же не думает, что дело в этом – он думает, что мы бы замечательно проводили время. Я бы возвращался с работы и рассказывал ему, как прошел день. А он бы рассказывал про то, как прошла его молодость. Замечательные, правильные отношения. – Столько есть ответственных, работящих людей, – укоризненно сказал папа. – И возраст тут совершенно ни при чем. Вот, человек дело делает. Добился всего, теперь о родне заботится. Он слишком много смотрит телевизор. Там постоянно гонят какую-то пафосную чушь. Поэтому я спросил: – Это сериал или реалити? |