Онлайн книга «Медведки»
|
– Какая еще родня? Это мой папа. Мой собственный! – Да, но его папа сделал ребенка дочке прабабушки Скульской. Яков Блюмкин его звали. Чекист. Караулил-караулил, ну и... – Сергей, мы не Блюмкины. Мы Блинкины. – Так я же выяснял – дед Яков в сорок восьмом фамилию поменял. Как бы прирусел немножко. Он хитрый был, всегда чуял, куда ветер дует. Надо же, оказывается, это ваш папа! А мне говорили, ваша фамилия Тригорин. – Это литературный псевдоним. Вы что, совсем темный? – Да, – честно сказал Сметанкин, – вспоминаю что-то. У Чехова рассказ такой, да? Что-то про писателя? Мисюсь еще там. Ктулху в луже, почувствовав себя в родной среде, шевелил щупальцами и менял цвета. – Более или менее. Не в этом дело. Вы папу оставьте в покое. – Да не трогал я вашего папу! Он сам мне позвонил, говорю же. Приятный человек, я ему приглашение прислал. Ему и этой еще, племяннице его, как ее там? Вся семья собирается, пускай познакомятся, а то живут люди, ничего друг о друге не знают... Я вдруг почувствовал, что очень устал. – Послушайте, Сергей, ну нет у вас никаких родственников. Только фотографии в альбоме. Какое такое воссоединение семьи? Кого вы собираете? Совершенно посторонние друг другу люди. – Как это посторонние? Ты что, мужик, совсем рехнулся? – Сметанкин повысил голос, и где-то рядом с ним злобно взвизгнула дрель. – Двадцать человек родни, а то и больше, такие бабки выложил, поезд, самолет, гостиница, обед в ресторане, целый зал в аренду, да с какой стати я бы для посторонних затевался? – Тогда вы просто псих. Это же мираж. Иллюзия. – Какая еще иллюзия, если я с ними переписывался? Нормальные родственники. Ты-то, извиняюсь, сам-то кто? Прикинь, если твой папа... Ты же мне брат, мудила. Ну ладно, не родной, на фиг мне такой родной брат, но все равно, я своих не бросаю. Так что давай не трахай мне мозги, а лучше приходи с папой в «Ореанду», с нашими всеми встретишься! Дрель визжала все нестерпимее, к ней прибавился равномерный стук. – Ладно, слушай, не до тебя мне, – сказал Сметанкин и отключился. Ктулху подмигнул из лужи и шевельнул щупальцем. * * * Когда идет дождь, кажется, что солнца не было никогда. И не будет. Папа – просто несчастный человек, неудачник. Посещение слета липовых родственников, всех этих Сметанкиных-Тимофеевых-Скульских-Хржановских-Блюмкиных, не изменит, вопреки жалкой надежде, его жизнь, только заставит еще более остро почувствовать одиночество и немощь. Он ведь ненавидит меня за то, что я виноват в его одинокой старости. Ни невестки, которой он бы мог помыкать, ни внуков, перед которыми он мог бы красоваться, – пустая квартира, раз и навсегда заведенный порядок, нелепые ритуалы, тоска, одиночество. Но ведь я, кажется, готов был его любить? Или нет? Я – то, во что он меня превратил? Или я сам так себя уделал? Где вообще кончаются наши родители и начинаемся мы? Зажглись фонари, у меня появились две тени. Одна постепенно делалась длинной, бледной и, вытягиваясь, уплывала назад, а у ног вырастала другая, короткая и плотная, и начинала в свою очередь удлиняться и исчезать. Я так увлекся этим зрелищем, что, когда меня окликнули, я вздрогнул и непроизвольно дернулся. – Смотрю, вы тоже припозднились, – сказал сосед Леонид Ильич. Я удивился, что он меня узнал со спины, в куртке с капюшоном. Он был в чудном макинтоше, похожем на рыбацкий. Тоже с капюшоном. Я надеялся, что он обгонит меня и пойдет по своим делам, но он подладил свой шаг к моему и пошел рядом. Теперь вокруг нас двигались, уходя назад и возникая вновь, уже четыре тени. Я сказал несколько необязательных слов о погоде и наступающей осени – бледный призрак общения с чужаками. Он отозвался в том же духе. Когда я говорю, мне дискомфортно. Когда молчу – тоже. Мне кажется, собеседник от меня чего-то ждет. Умного или, по крайней мере, любопытного. И, не дождавшись, решит, что я полный урод. И от неловкости я сказал: – Скажите, а вам никогда не кажется, что все вокруг ненастоящее? – В смысле? – спросил он спокойно. – Ну, как бы нам подсовывают фальшивый образ реальности. Вы видите одно, я другое... – Это называется субъективный идеализм, – он аккуратно обошел лужу, – а то и солипсизм. Лично мне симпатичные философские направления. Проверить, видим ли мы одно и то же, нельзя, правда? С ним было легко разговаривать. – Нельзя, – согласился я, – но я не о том. Я хочу спросить – по чьей воле? – То есть кто нам показывает картинку? Нашу субъективную реальность, данную нам в ощущениях? – Да. Кто? – Вы все-таки, наверное, писатель, – сказал он, – редакторы такими вопросами обычно не задаются. Только писатели и психи. Он это сказал необидно, и я не обиделся. – У вас неприятности? От хорошей жизни никто о таких вещах не думает. – Не знаю, – сказал я. – Как посмотреть. Это нормально, что твой отец предпочитает тебе совершенно чужого человека? – В смысле мужчину или женщину? – В смысле родственника. Только это не родственник. Вообще никто. – Абсолютно нормально, – он пожал плечами. – Вы не совпадаете с его образом идеального сына. А чужой человек совпадает, потому что он чужой. – Это я как раз понимаю. Я не понимаю, что происходит. – Нормальное состояние, – сказал он, – никто не понимает. Визионеры пытаются понять и сходят с ума. Я не знаю ни одного нормального визионера. Не обращайте внимания, я после лекции обычно много говорю. Растормаживаются речевые центры. – А я читал вашу работу, – сказал я ни с того ни с сего, – про Ахилла и Гекату. Ваша фамилия – Финке? – Финке, – сказал он, – да. Он помолчал. Потом сказал: – У меня пицца в морозилке. И сыр. И бутылка кьянти. Вы как? Мы как раз подходили к воротам. Они были черные, мокрые, блестящие, и по ним били плети дикого винограда, черного, мокрого и блестящего. Строение, которое я выдавал заказчикам за свой дом, чернело на фоне мерцающего пустого неба. Я подумал о том, как зажигаю свет на крыльце, ищу ключи, как снимаю мокрую куртку, как зажигаю настольную лампу и включаю комп... И передо мной длинный вечер, который нечем занять. И я буду ходить и прислушиваться, не зашуршит ли где, и пить стремительно остывающий бледный чай, потому что лень заварить свежий. И наконец заберусь в постель, под теплое одеяло, и не засну, буду смотреть в окно, где на фоне световой кляксы качаются, приникая к стеклу, страшные черные ветки. И я сказал: |