Онлайн книга «Море-океан»
|
— В статье Море я бы не давал иллюстраций… — А падре Плюш сам рисовал для своей книжки. — Полно, Элизевин… — Только не говорите мне, что у нас объявился еще один ученый… — Это чудесная книга. — Вы что, действительно пишете, падре Плюш? — Да нет, тут нечто… особое. Это не то чтобы книга… — Еще какая книга. — Элизевин… — Он ее никому не показывает. А книга чудесная. — Наверное, стихи. — Не совсем. — Но близко. — Песни. — Нет. — Ну же, падре Плюш, не заставляйте себя упрашивать… — Вот именно… — Что — именно? — Нет, я насчет «упрашивать»… — Только не говорите мне, что… — Молитвы. Это молитвы. — Молитвы? — О боже… — Но молитвы падре Плюша не такие, как все… — По-моему, неплохо придумано. Лично мне всегда не хватало подходящего молитвенника. — Бартльбум, ученому не пристало молиться; если он настоящий ученый, ему и в голову не придет (стоп) — Наоборот! Коль скоро мы изучаем природу, а природа — это не что иное, как зеркало… — Он написал бесподобную молитву врача. Ведь врач тоже ученый? — То есть как-врача? — Она называется Молитва врача, излечившего больного и чувствующего смертельную усталость в тот самый момент, когда исцеленный больной встает на ноги. — Что-что? — Таких молитв не бывает. — Я же сказала: молитвы падре Плюша необычные. — И что, там все такие? — Есть названия и покороче, но дух тот же. — А можно еще какую-нибудь, падре Плюш… — Я смотрю, и вас на молитвы потянуло, Плассон? — Ну, взять хотя бы эту: Молитва картавого мальчика или Молитва человека, который падает в овраг и не хочет умирать… — Ушам своим не верю… — Разумеется, она совсем коротенькая, всего несколько слов… Или вот еще: Молитва старика, у которого трясутся руки. В общем, в таком роде… — Что-то невероятное! — И сколько их у вас? — Немного… Тут особо-то не распишешься… Хотелось бы, но без вдохновения ничего не выходит… — Ну, примерно… — На сегодня… 9502. — Не может быть… — Страшное дело… — Черт возьми, Бартльбум, по сравнению с этим ваша энциклопедия выглядит школьной тетрадкой. — А как вам это удается, падре Плюш? — Понятия не имею. — Вчера он сочинил просто потрясающую. — Элизевин… — Нет, правда. — Элизевин, ради Бога… — Вчера он сочинил молитву о вас. Все разом умолкают. Вчера он сочинил молитву о вас. Она сказала это, глядя мимо них. Вчера он сочинил молитву о вас. Она смотрит куда-то в сторону, и вот уже все обращают туда изумленные взоры. Сбоку от стеклянной двери столик. За столиком человек с потухшей трубкой в руке. Адамс. Никто не заметил, когда он вошел. Может, только что. Может, давным-давно. — Вчера он сочинил молитву о вас. Немая сцена. Элизевин встает и подходит к Адамсу. — Она называется Молитва человека, не желающего называть свое имя. Ласково. Она говорит это ласково. — Падре Плюш думает, что вы доктор. Адамс улыбается. — Временами. — А я говорю, что вы моряк. Немая сцена продолжается. Все замерли. Но ловят каждое слово. Каждое. — Временами. — Ну а сейчас вы кто? Адамс качает головой. — Я просто жду. Элизевин стоит перед ним. В уме у нее наивный вопрос: «Чего ждете?» Всего два слова. Но ей не удается их произнести, потому что мгновением раньше она слышит про себя отчетливый шепот: Не спрашивай меня об этом, Элизевин. Не надо, прошу тебя. Элизевин стоит, не издав ни звука, и смотрит в немые, как камни, глаза Адамса. Молчание. Адамс поднимает взгляд поверх нее и говорит: — Сегодня удивительное солнце. За стеклами, без единого стона, испустили последний вздох туманы и зазвенел ослепительно-прозрачный воздух воскресшего из пустоты дня. Берег. И море. Свет. Северный ветер. Бесшумные приливы и отливы. Дни. Ночи. Литургия. Если присмотреться — застывшая литургия. Застывшая. Люди как мановения обряда. Не вполне люди. Жесты. Их поглощает каждодневно надвигающаяся церемония — словно кислород для ангельского клокотания волн. Их вбирает совершенный береговой ландшафт — словно фигурки на шелковых веерах. Изо дня в день они становятся все неизменнее. Очутившись у моря, они рождаются, исчезая, и в зазорах элегантного ничто находят утешение от временного небытия. По оптическому обману души разливается серебряный перезвон их голосов — единственная ощутимая рябь в безмятежности невыразимого волшебства. — Вы думаете, я сумасшедший? — Нет. Бартльбум рассказал ей обо всем. О письмах, о шкатулке красного дерева, о заветной женщине. Обо всем. — Я еще никому об этом не рассказывал. Тишина. Вечер. Анн Девериа. Распущенные волосы. Длинная, до пят, белоснежная ночная рубашка. Ее комната. На стенах блики света. — А почему именно мне, Бартльбум? Профессор теребит край сюртука. Это не легко. Совсем не легко. — Потому что мне нужна ваша помощь. — Моя? — Ваша. Человек навыдумывает себе бог весть каких историй и носится с ними полжизни; не важно, что все это россказни и небылицы, главное — «мое», и точка. Мало того, он еще и гордится этим. Он даже счастлив. Так может продолжаться до бесконечности. Но вот в один прекрасный день что-то ломается в этой громадной машине грез — бац, — разрывается ни с того ни с сего; человек и в толк не возьмет, как это вдруг вся эта небывальщина уже не в нем, а перед ним, словно бред постороннего, только этот посторонний и есть он сам. Бац. Чепуха. Нечаянный вопрос. Всего-то. |