Онлайн книга «После измены»
|
Бойкие девицы подросткового возраста легко покупались на душещипательные Ленкины рассказы и с готовностью брали сочинительницу под крыло, доверяя свои сокровенные тайны «хорошему человеку». Хороший человек Лена Пашкова брала очередной чужой секрет в качестве занимательного сюжета и нечаянно делала его достоянием всего района. За это Пашкову били, отловив где-нибудь на задворках школы, в подъезде, а то и прямо на глазах у изумленной публики. Сказочница покрывалась синяками и ссадинами, но всякий раз возрождалась, словно феникс из пепла, выдумывая все новые и новые истории, главной героиней которых, естественно, выступала она сама. – Вот иду я, Самохвалова, и вижу – стоит. Стоит, главное, и на меня смотрит. Не отрываясь прям, смотрит. Деловой такой. Сразу видно, основной. Одет так, знаешь, клево: кроссовки-«адики», джинсы и майка «Lacoste». Я – тоже ниче так. Марлевка на мне. Три яруса: сине-бело-красно. Иду так… – Лен, – оборвала ее рассказ Катька. – Ты извини. Мне домой надо. Самохвалова слезла с качелей. – А че ты дома-то забыла? – Да у меня там мама одна… – И че? – Надо мне, – не стала распространяться Катерина и направилась в сторону дома. – Слышь, Самосвалова, – крикнула ей вслед разочарованная Пашкова. – Ты с дуба, что ли, рухнула около мамки сидеть? Катька даже не повернулась, не до того. Как-то в животе вдруг странно похолодело, словно сосульку в пупок засунули и повернули несколько раз. Катерина взлетела по лестнице и обнаружила дверь в квартиру открытой. Перешагнув через порог, девочка закусила губу и, не разуваясь, прошла в комнату. У стола в ночной рубашке сидела Антонина, чернея загоревшими руками и лицом. Перед ней лежало несколько фотографий, отснятых фотографом в Ялте: по краю вилась незамысловатая запись «Крым. 1983 г.». – Ма-а-м, – поцеловала ее в затылок Катерина, обычно скупая на проявления нежности. Антонина Ивановна отвела голову и дернулась так, словно через нее пропустили электрический разряд. По телу прошла судорога. – Ма-а-м, ну что ты! В ночнушке до сих пор. Дверь открыта. – Так не придет же никто, – тусклым голосом возразила старшая Самохвалова. – Все равно. – Все равно, – вздохнула Антонина и закачалась на стуле. «Хоть какое-то движение», – грустно про себя отметила Катька и оставила мать в покое. Дома находиться было невыносимо. Во-первых, жарко: раскаленная хрущевка не успевала остыть за ночь, от зноя не спасали даже деревья, выросшие выше второго этажа. Во-вторых, страшно. У Катьки сложилось ощущение, что мать сошла с ума. Просто сошла не так, как в книжках описано. Чертей не ищет, сама с собой не разговаривает, ни от кого не прячется, не кричит, не плачет… Но все равно похоже: просто вместо смирительной рубашки на ней – ночная. Можно, конечно, тетю Еву было с ночевкой позвать, но Катерине было неловко перед матерью: чуть что случилось – и сразу чужие люди. Вроде так дочери не поступают! – Бат, доченька, – звонила тетя Ева несколько раз на дню, предлагая помощь. – Давай я приеду. Все тебе не так тоскливо будет. – Не надо, – категорически отказывалась Катька и обещала сама позвонить, если что. Пару раз забегала тетя Шура, но Антонина на нее не реагировала. Санечка даже руками у соседки перед лицом водила, пальцами щелкала, пытаясь определить, в уме та или временно повредилась. Бесполезно. – Уйди, Шура, – просила ее Антонина Ивановна и закрывала лицо руками. Жизнерадостная Санечка даже плакала, но чужую тайну хранила тщательно, отводя любопытных соседей от дому. – Болеет Тоня, – объявила тетя Шура жильцам знаменитого военного дома. – Акклиматизация у нее. Пройдет. Звонила Адрова, пытала Катьку, диктовала расписание приемных экзаменов, рвалась в гости. Девочка врала, что все нормально, просто некогда, дачу, мол, купили, целыми днями там. – Какую дачу? – удивлялась Татьяна Александровна, пытаясь докопаться до истины. – Обыкновенную, – успокаивала ее младшая Самохвалова и обещала перезвонить. – Чего ты врешь? – сердилась Антонина Ивановна, но подойти к телефону отказывалась. Неожиданно позвонила Батырева. – Женька! – обрадовалась Катерина. – Ты откуда? – От верблюда, – захохотала Женя. – Нам телефон провели. Записывай. – И продиктовала номер: тридцать четыре, сорок восемь, тринадцать. – Двенадцать?! – не расслышала Катька. – Тринадцать! Тринадцать – чертова дюжина. Приезжай ко мне. – Я не могу, – сдавленно прошипела в трубку Катерина. – Почему? – Потом скажу. – Ну давай я к тебе. – Ко мне нельзя. – А чего случилось-то? – Ничего, – ушла от ответа Катька и повесила трубку. – Почему нельзя? – глухо поинтересовалась Антонина. – Можно. Теперь все можно, Кать. Пусть приходит. – Не надо… – Почему не надо? Надо! Я вот тоже всего боялась. Думала, не надо. К нам нельзя, замуж нельзя. Гнала. Не пускала. И что теперь? Пустила бы, да некого… – Не надо, ма-а-м, – испуганно попросила Катька, боясь, что мать начнет плакать. – Ладно ты, дочь, позвони своей Женьке. Пусть придет. Жалко, что ли? Мало ли что случится? Позовешь – да поздно будет. Пришла Батырева. Веселая. Загоревшая. Высокая, как каланча. С порога набросилась на подругу, чуть не задушила в объятиях. Катька неловко высвободилась и поднесла палец к губам: – Тихо! – Спит, что ли, кто? – осеклась Женька. – Никто не спит, – поприветствовала ее Антонина. – Проходи давай. – Здрасте, теть Тонь. Самохвалова не ответила, только головой качнула, вроде как здравствуй. Женя вопросительно посмотрела на подругу. Катька закрыла глаза и скривилась. Батырева растерялась и уселась рядом с Антониной Ивановной. – Как отдохнули, теть Тонь? – Никак, Жень. – Не понравилось, что ли? – полюбопытствовала Батырева. – Нормально все, – вклинилась Катька. – Хватит врать-то! – прикрикнула на нее мать и повернулась к Женьке: – Петю ведь я похоронила… Там, в Ялте, и оставила. Похоронила и оставила. Зато у моря. – У моря? – растерялась Батырева. – Жалко-то как! – И мне, Женечка, жалко. Как же жалко мне, господи! – заплакала Антонина Ивановна. – До того жалко, что моченьки моей нет. Словно душу мне, Женечка, вынули, а обратно вложить забыли. Вот стучу себя в грудь, – показала Самохвалова, – а там пусто. А ты говоришь «жалко». Легла бы там рядом и лежала. А у меня ведь Катька. Понимаешь? И жить надо. А не могу. Надо, а не могу… |