Книга Штрафники 2017. Мы будем на этой войне, страница 8 – Дмитрий Дашко, Сергей Лобанов

Гусев устроился на корточках, положил руки на затылок, тяжко переживая унижение.

И снова:

– Первый, пошел!

Первый побежал в распахнутую дверь неказистого здания, возле которого в небольшом дворике, огороженном высоким забором из рифленого железа, сидели привезенные офицеры.

Гусев оказался сперва в узком, пахнущем хлоркой полутемном коридоре, по которому пришлось бежать, затем в тесной, провонявшей дешевым куревом комнате, где все доставленные опять уселись на корточки.

Конвойный с неприкрытой издевкой произнес:

– Все, офицерики. Недолго вам осталось погоны носить.

Они угрюмо молчали, а конвоир, упиваясь собственной властью, продолжал:

– Щас вас на суд будут выдергивать, а потом – здравствуй, штрафной батальон. Хлебнете там сполна, отведаете солдатской доли. Не в курсе небось, что дисбаты сейчас в штрафбаты переформировали, а штрафников отправляют в районы боевых действий? То-то. Началась все-таки война, будь она неладна.

«Удивил столетней новостью, – с сарказмом подумал Павел. – Слыхали мы об этих штрафбатах уже».

Он давно решил для себя, что штрафбат – лучше, чем обычная зона. Все-таки армия, как-никак. Да и максимальный срок, по слухам, всего шесть месяцев. Другое дело, что их еще надо выдержать. На войне и в обычных частях – не сахар, а штрафники – материал расходный.

В который уже раз вспомнился вечер, когда обмывали его звание. Вот ведь судьба-злодейка! И примета сбылась, надо же! А все Оксана!

Отставить! Он сам виноват, сам. Повел себя как идиот, за что и поплатился. Зачем звонил, ехал к ней, уговаривал, упрашивал… Насильно мил не будешь.

Гусев усилием воли заставил себя думать о другом, не изводить душу пустым самокопанием. Получилось плохо. Мысли постоянно возвращались к одному: не надо было ехать. Не надо.

Пришла его очередь.

Павла доставили в небольшую комнату, посадили на арестантскую скамью, огороженную решеткой.

В суд он попал впервые, да еще в таком качестве, и потому принялся озираться по сторонам с некоторым любопытством.

Унылая казенная обстановка, никаких излишеств. Все предельно аскетично: дешевый светло-серый пластик стен, несколько рядов деревянных кресел с откидными сиденьями посреди комнаты, старый, протертый до дыр линолеум, на небольшом возвышении стол и стул с высокой спинкой.

Здесь, как и в коридоре, воняло хлоркой. Видимо, уборщицы не жалели. И как тут люди работают? У Павла с непривычки сразу разболелась голова.

Вспомнилась курсантская молодость, рассказы курсантов-залетчиков, которых заносило на гарнизонную «губу». Особо провинившиеся получали «подарок» от коменданта – ведро с хлоркой в камере. От едкого запаха выедало глаза, а дышать вообще невозможно. Такое наказание могло длиться часами. А тут люди вынуждены вдыхать это амбре постоянно. Неужели к нему можно привыкнуть?

К счастью, на гауптвахте, где его держали уже несколько месяцев, подобные меры «воспитания» не жаловали.

За зарешеченным окном торчали тополиные ветки в зеленых листочках.

Решетки…

Они так непредсказуемо ворвались в жизнь Павла, навсегда поделив ее на «до» и «после». Этого «после» еще совсем мало, но как долго тянулось время! Пока сидел в камере, закончилась зима, прошла весна, наступило лето. А ощущение такое, будто целая вечность минула.

В коридоре послышались шаги и голоса. В зал вошла Оксана с потерпевшим. Следом шли их родители и мать Павла. Появился государственный обвинитель – дородный мужчина лет тридцати, в звании майора. Еще какие-то люди, которых Гусев не знал.

Зашел адвокат. Павел встречался с ним всего несколько раз. Свою работу тот выполнял не то чтобы формально, но без энтузиазма: денег у Гусева и матери почти не было. Поэтому Павел особо на защитника не рассчитывал. Более того, уже настроился на срок или отправку в штрафной батальон.

Вошедшие расселись, тихо переговариваясь.

Оксана бросила в сторону Павла всего один взгляд – холодный и равнодушный. А Гусев почти и не глядел на нее. Смотрел на мать, едва сдерживавшую слезы. Отчего на душе его стало совсем скверно.

Хлесткий голос заставил вздрогнуть от неожиданности:

– Встать! Суд идет!

Павел поднялся.

Присутствующие начали недружно вставать, захлопали откидные сиденья. Наступила тягостная тишина.

В комнату вошел невысокий полноватый судья в мантии, из-под которой виднелась военная форма.

Заняв свое место, он сказал:

– Прошу садиться.

И, когда снова повисла тишина, произнес:

– Судебный процесс объявляю открытым. Слушается дело номер…

На суд и обратно в камеру Гусева возили несколько раз, пока шел процесс.

Его приговорили к двум годам лишения свободы. Родственники потерпевшего активно выражали недовольство. Грозили подать на апелляцию, но потом успокоились, узнав кое-какие подробности.

Адвокат отработал на совесть, чего Павел никак не ожидал.

Но в целом сюрприза не вышло. Защитник мог бы и не стараться: на что Гусев настроился, то и получил: колонию заменили отправкой в штрафной батальон сроком на шесть месяцев с возможностью досрочного освобождения по ранению и перевода в действующую войсковую часть после выписки из госпиталя. Это при условии, если ранение не повлечет за собой стойкой утраты здоровья, препятствующей дальнейшему пребыванию в армии.

Он где-то читал, что во время Великой Отечественной максимальный срок в штрафных частях составлял три месяца. Мало кто выдерживал его до конца. кто-то погибал, кто-то, будучи ранен, «смывал вину кровью» и попадал в обычную часть. И лишь немногие отбывали эти три месяца целиком и возвращались из одного ада кровавой мясорубки в другой.

После вынесения приговора ему разрешили немного поговорить через решетку с матерью. Та роняла редкие слезы и вымученно улыбалась, подбадривая сына.

– Мама, полгода – это всего ничего, – поддакивал он. – Вот увидишь, со мной ничего не случится. Побуду в штрафниках, потом переведусь, буду дальше служить.

– Сыночек, но ведь война…

– Мама, я офицер. Знал, на что шел, когда поступал в училище. И ты была только «за», радовалась.

– Береги себя, Пашенька, и пиши мне обязательно!

Потом Гусеву приказали просунуть между прутьями клетки руки; привычно защелкнулись наручники. Его увели под материнские всхлипывания.

Он успел обернуться и крикнуть, прежде чем закрылись двери:

– Не плачь, мама!

На этот раз в автозаке Павел ехал один. Доставили его уже не на гарнизонную «губу», а куда-то в другое место. Судя по запаху креозота, гудкам и стуку колес поездов, переговорам по громкой связи, оно находилось поблизости от железнодорожного вокзала.