Онлайн книга «Девочка моя, или Одна кровь на двоих»
Она живенько представила себя дамой почтенного возраста, восседающей в кресле с высокой спинкой, что-то в ампирном стиле, пыхающей папироской и принимающей трепетное поклонение учеников. М-мда! – Не хочу профессорскую старость, хочу академическую! – как пушкинская старуха с требованием владычества морского, заявила вслух Мария Владимировна. Она посмотрела на дом господина Победного, плывущий сквозь теплый летний вечер. Дом располагался боком к пансионату и к балкону, где восседала за поздним ужином профессорша Ковальская. Центральный вход дома-усадьбы был обращен к реке, противоположный, менее центральный, к дороге и воротам. Из-за высокого забора просматривались часть дома от половины второго этажа, третий этаж и мансарда под отдельной островерхой крышей и профиль балкона второй мансарды над входом под покатой крышей, смотрящий на дорогу. Машку этот дом заворожил сразу, как только она его увидела, и все гадала: кому он может принадлежать? Ни вычурности, ни пошлости, ни выпячивания богатства. Много дерева, мало камня, вписанного в ландшафт как его естественное продолжение, с ломаными крышами под разными углами, с флюгером на самой высокой точке, прочно, серьезно стоявший на земле – никакого перебора в ажурах, в романтизме. Такой мужской серьезный дом, но не давящий, а с добавлением воздуха, легкости. Теперь она знала, чей это дом. Дмитрия Федоровича Победного, ее самой большой девичьей любви! Который ее не узнал. «Неужели я так изменилась? – спросила Машка у светящихся окон усадьбы. – Или не его размерчик – морщины, чуть полнее доски и далеко не модельная внешность? Или дамочки старше двадцати пяти не объект его интересов? Или настолько я ему была безразлична в моем детстве, что он и не запомнил меня?» Нет. А вот это – нет! В то свое двенадцатилетнее лето Машка сильно заболела. У нее случилась какая-то запредельная температура. Бабушка и соседи дядя Федя и тетя Лида, родители Димы, суетились возле нее полночи. Машка видела их лица размыто, нечетко, и ей хотелось плакать, но слезы высыхали, испарялись, не излившись. И она не могла держать глаза открытыми. А потом у нее начался бред. Страшный! Ужасно страшный бред! Сначала была просто чернота в ярких серебристо-голубых мерцающих звездах. Она знала, что из черноты надо выбираться – ухватиться за что-нибудь и срочно выбираться! Но что бы она ни брала в руки, оно стремительно истончалось до ниточки, тянущей ее в черноту. Машка бросала нитку и шарила руками в темноте, искала торопливо что-нибудь прочное, большое, за что можно было бы схватиться, собирала в большой ком одеяло, сжимала в кулаках, но оно мгновенно растворялось, превращаясь в ниточку. Ей было так страшно! Страшнее всякого страшного! Ужасно! Непереносимо, и она знала, что надо спешить, торопиться очень-очень! Она все хваталась за что-то, хваталась, но оно истончалось мгновенно, становясь шелковой серебристой ниткой, тянущей ее в черноту. Она не успевала стряхивать с ладоней эти нитки, они сплетались в искристую серебристую паутину и тянули, тащили Машку за собой. И тут чернота стала медленно крутиться, заворачиваясь в огромную трубу, ускоряясь и ускоряясь, а Машка оказалась внутри вертящейся черной трубы, по стенам которой в другом направлении крутились светящиеся звезды, а паутиновые нити окутали ее тельце и тащили в черноту. Труба стала расширяться на другом конце, и звезды, летящие быстрее черных стен, сливались на выходе трубы, расширившейся огромным раструбом, в одно серебристое свечение. И оттуда, из сверкающего раструба, ее позвал голос: – Иди сюда-а-а… Паутиновые нити окутали все Машкино тельце, и она уже не могла пошевелиться и полетела туда, к серебристому выходу, на голос… – Машка!!! – услышала она за спиной другой звавший ее голос. Голос был очень знакомый, родной, но еле слышный, она не могла вспомнить чей, но почему-то знала, что вспомнить надо обязательно! «Я не могу…» – пыталась сказать она, но паутина запеленала ей рот. – Машка! – немного громче, как будто догонял, снова позвал кто-то сзади. Она попробовала оглянуться, пошевелиться, несколько ниточек лопнули от ее движения и повисли. – Иди сюда-а-а… – тягучим шепотом приказало серебро. Машка летела на голос в серебряный раструб – туда, к светящемуся неизвестностью выходу. – Вернись немедленно!!! Слушай меня! Иди ко мне!!! – громко приказали сзади, из жизни, уже отпускающей ее. «Мне нужно туда, я не могу теперь к тебе, мне туда, в серебряный выход…» – хотелось объяснить ей тому, кто так настойчиво ее звал. И она стала медленно поворачиваться назад, чтобы сказать, объяснить это, паутинки лопались от ее усилий и повисали бахромой, но на их место заплетались новые. Сейчас она повернется! Сейчас! И посмотрит, кто ее догоняет, и скажет, что не может. Откуда-то она знала, что это очень важно – сказать! – Сюда-а-а… – приказывало серебро. Ей удалось повернуться боком, и она увидела Диму. Собрав силенки, Машка стала открывать рот, разрывая паутину, и сумела сказать: – Дима, ты пришел попрощаться? Ей хотелось высвободить руку и погладить его по лицу, прощаясь. Он что-то говорил, она не слышала – тянула руку из плена. – Ты мне нужна! Здесь! Немедленно вернись! – Почему-то он очень злился и щурил золотые глаза, словно дрался с кем-то. «Я ведь ничего такого не сделала!» – хотелось ей сказать. Он протянул руку и дернул ее за волосы, у нее мотнулась голова, и нитки на лице порвались. – Маша! Немедленно иди ко мне!! Он придвинулся близко-близко, смотрел прямо ей в глаза своим злым золотистым взглядом. – Слушай только меня! Давай! Ты сможешь! И снова дернул за волосы. – Иди сюда-а-а… – позвало серебро, но тише, чем прежде. – Но он же говорит: «Сюда», – возразила она Диме. – Никого больше! – приказал Дима. Ей хотелось к Диме. Ей очень-очень хотелось к Диме! Паутины тянули, голос звал: «Сюда…» «Я хочу к Диме!» – возразила Машка голосу и медленно повернулась к серебряному раструбу спиной. Нитки полопались одна за одной, отпустили ее и пропали в трубе. И сразу стало очень больно – везде-везде. Больно и жарко. Ей надо отдохнуть. И кто-то укачивал ее на руках и шептал что-то на ухо. И это были в этот момент одни на всем белом свете правильные руки и один на всем белом свете правильный голос, который прогнал черную трубу. |