Книга Про Иону, страница 27 – Маргарита Хемлин

Марик его слегка осадил, по-отечески:

— Миша, не ломай комедию. Ты играешь сам с собой. Ты сам у себя выиграл. Я тут ни при чем.

И развернулся, чтобы уйти из кухни.

Миша ему в спину бросил доску — прямо с шашками. Не долетела.

Марик не обиделся. Говорит:

— У меня тоже был случай. Я одному заказчику, который учил меня, как обращаться с его часами и куда какое колесико пристраивать, швырнул в лицо часовой корпус вместе с детальками. А там много чего острого и колючего. Ничего. Бывает. Хороший парень. Взрывной.

В шестнадцать лет Мишенька получил паспорт. Национальность — украинец. По отцу. Со мной он не обсуждал. И что обсуждать. Мишенька показал мне документ, когда я попросила. Я уважительно перелистала все странички.

— Поздравляю, Мишенька. Ты теперь взрослый.

Он кивнул и четко сказал:

— Ты не думай, я записался украинцем, чтобы с дураками не связываться. Не обижайся, мама, я не тебя имею в виду.

Я и не думала. А Мишенька, оказывается, очень даже размышлял.

В остальном: «Да, мама», «Нет, мама». И больше ни слова. Обязанности по дому Мишенька выполнял образцово. И мусор вынесет, и в магазин сходит.

До садикового возраста Эллочка была дома. А в четыре годика отдали ее в садик. Мишенька как раз учился в восьмом классе.

С мамой мы изредка обменивались письмами.

Но вот в 67-м, как раз перед Новым, 68-м годом, пришла ужасная весть. Тяжело заболел Гиля.

Все время я посылала деньги в виде материальной помощи, но на сей раз мама просила о другом. Было бы хорошо, если бы приехал Миша, хоть на пару дней. Гиля бредит внуком и молит, чтобы Мишенька появился перед ним хоть на секундочку.

Врачи поставили непоправимый диагноз. Впереди Гилю ждали мучения и медленное угасание. Руки его уже совершенно не слушались, ходит еле-еле и даже не добирается до туалета во двор. В основном под себя. Мама терпела-терпела, но в данный момент поняла, что ждать нечего. Пока он в относительном сознании, надо с ним прощаться.

Меня мама не приглашала. Звала Мишу. Но я как мать не имела права отпустить юношу одного. Свидание с тяжелобольным человеком — слишком серьезное испытание.

Мы поехали с Мишей вместе. Выбрались в пятницу вечерним поездом, чтобы вернуться во вторник. Я не раскрыла ему всей удручающей ситуации, а намекнула, что дело безнадежное.

На поезде мы доехали до Киева. Потом взяли такси до Остра.

Явились поздно вечером.

Мама встретила нас со слезами.

Обстановка следующая: Гиля совсем плохой. Фима чувствует себя без изменений в голове, но в остальном практически здоров. Мама ходит за ним и за Гилей. Блюма нашла хорошую работу — уборщицей в столовой — и среди дня может прибегать и помогать.

Беседовали в большой комнате, где, как и когда-то, стояли два спальных места. Одно — мамы и Гили — большая кровать с шишками на спинках, и Мишенькин топчанчик. Теперь на топчанчике кое-как спала мама. На кровати — Гиля один.

Мама говорила при нем, не стесняясь. Это показало мне всю глубину ее горестного отчаяния.

Я подумала, как же Мишенька размещается во время своих летних приездов на топчане? Наверное, подставляет табуретку.

Стояла морозная зима. В доме было тепло. Печку топила Блюма — суетилась тут же, но молча, как домработница. Причем я сразу заподозрила в ее поведении какую-то нарочность. Дверь в их с Фимой каморку была открыта, чтобы циркулировало тепло, и оттуда слышался храп Фимы. Блюма несколько раз ходила переворачивать его на бок, чтобы не храпел, но безуспешно.

На стуле возле Гили лежали лекарства, порошки в белых пергаментных фантиках, микстуры и прочее, что положено в подобных случаях.

Мама махнула рукой:

— Вот. Столько грошей тратим. Без толка. Да что гроши. Вэйзмир. Отпустили бы его на тот свет. Он сам просит. Просит и просит. Просит и просит. Вэйзмир.

Мама плакала и не смотрела в Гилину сторону. Он иногда открывал глаза, вглядывался, вглядывался. И в какую-то минуту, кажется, узнал Мишу и замычал.

Мама пожаловалась, что Гиля сильно ждал Мишеньку и просил, что если потеряет дар речи к его приезду, передать Мише одно напутственное слово, Миша поймет.

Я спросила, что за слово. Мама сказала: лехаим. Хоть Гиля просил передать не при свидетелях, а лично с глазу на глаз. Значит, вроде пароля. Я тогда подумала, что Гилечка никак не желал расставаться со славным партизанским прошлым.

Миша низко опустил голову, и слезы полились из его глаз.

Потом подошел близко к Гиле.

Гиля закивал головой, как мог, еле-еле.

Миша сжал его руку и тут же отошел обратно.

Мама бросилась к кровати, стала успокаивать Гилю, чтобы он не расстраивался, что надо менять простыню. Они с Блюмой поменяли простыню, обмыли Гилю. Он вроде заснул.

Мы с Мишей легли на полу.

Рано утром с мамой пошли на базар, чтобы сделать значительный продуктовый запас. Я привезла деньги и хотела сама выбрать качественное питание для больного и всех с ним. Взяли санки, старые-старые, еще довоенные, Гилиных детей.

Миша и Фима спали. Блюма вместе с нами вышла из дома на работу.

Мы отсутствовали с мамой — дорога плюс базар — часа два. А снег падал и падал.

Когда мы пришли домой, Гиля был уже мертвый. На лице его играла застывшая улыбка.

Я сразу заметила, что подушки под его головой лежат иначе, чем раньше. Совсем иначе. И сам он лежит вроде с сильно повернутой в сторону шеей, как будто ее повернули силой. А одна подушечка, думка, вообще под кроватью. Скинута. А ведь Гиля уже много дней не шевелился, лежал колодой.

Мы переглянулись с мамой без лишних слов.

Сразу за нами пришла Блюма. Фима еще спал под действием своих успокоительных лекарств.

Миша был совсем одетый-умытый, бледнее Гили. Глаза его запали, в черных кругах. Мишенька сидел за столом и играл в дорожные шашки на маленькой намагниченной доске. Каждая шашечка отрывалась с трудом, но легко прикипала к новому месту.

Мы все молчали и переводили взгляд с Гили на Мишу.

Миша первый нарушил тишину:

— Гиля Мельник умер.

Только потом начался женский плач. Фима понял что-то страшное и тоже заплакал со сна. Я зарыдала от жалости, растерянности и неизвестности, которая накрыла меня с ног до головы.

Миша довел партию до конца, аккуратно собрал шашки и захлопнул коробочку.

Послали телеграмму Лазарю. Он приехал вместе с Хасей за час до похорон. Со мной они демонстративно не разговаривали, но Хася сделала исключение на минуту и вывалила на меня наболевшее за десять лет.