Книга Про Иону, страница 54 – Маргарита Хемлин

Мальчик, наверное, старшеклассник, несет ее портфель. Она на него смотрит влюбленными глазами. Он на нее — свысока. Но по-доброму.

Да. Первая любовь.

Вот, всех любят. И красивых, и всяких на первый взгляд. Но, между прочим, разница в возрасте опасная.

Говорю вежливо:

— Эллочка, здравствуй. Я за тобой.

Элла удивилась:

— Что случилось? Мы в кино собрались с Женей. Правда, Женя?

Мальчик смутился.

Я говорю:

— Ничего, в другой раз сходите.

И решительно забираю у Жени Эллин портфель. Он посмотрел-посмотрел, пробормотал извинения и побежал себе.

Элла приготовилась кричать, как она умела.

Но я пресекла:

— Если ты сейчас заорешь, я при всех ударю тебя по морде. Не ломай комедию. Пойдем.

Что-что, а чутье у Эллы всегда было прямо звериное. Она заранее чувствовала, когда ей придется расплачиваться за какое-нибудь содеянное злодейство.

Мы зашли за угол школы. Я развернула ее за плечи лицом к себе и, не выпуская из рук, задала один вопрос:

— Где письма из Остра?

Элла тут же ответила:

— Я их выбрасывала.

— Читала?

— Читала. Чита-а-а-ла.

Элла захныкала. Но слез я не заметила. Только слюни.

— Пошли домой. Быстро.

Ехали молча.

Дома, как были, в пальто, уселись на диван.

— Рассказывай.

Элла рассказала.

В первый раз она распечатала конверт из Остра, так как он был подписан очень смешно: Блюма и Фимочка.

В конверте находилась фотография. По описанию Эллы — несомненно Блюма и Фима. На обороте — дарственная надпись: «Дорогим Файманам Майечке, Марику и Эллочке от Суркисов Блюмы и Фимочки». В приложенном письме ничего особенного: просили денег, так как надо чинить крышу.

Отмечаю внутренним чувством, что Мишеньку в список Файманов не включили. И тут уколола меня Блюмочка.

Элла письмо прочитала, а фотографию отнесла в школу посмеяться с подружками. А потом это у нее стало игрой. Придет письмо из Остра — она его читает и выбрасывает. Читает и выбрасывает.

— Почему ты выбрасывала? Ну, прочитала. Черт с тобой. Но отдай кому надо!

— Там просили денег. Сначала на крышу. Потом на больницу с лекарствами. И так смешно написано, я всегда в школу носила, и все смеялись.

— И ты смеялась?

— Я первая. Если первой смеяться, то уже не считается, что тебя касается.

— Элла, ты поступала, как враг. Мало того, что читала чужие письма, ты над ними смеялась. А там вопрос про здоровье. Ты отдаешь себе отчет, что здоровье — самое дорогое, что у человека есть в мире? Когда было последнее?

— Давно не было. Они и так три раза в год приходили. Когда Миша из армии в Мурманск поехал — было письмо. Писали, что рады за Мишин жизненный путь. И больше не было. Честное слово.

Я вынесла приговор:

— Элла, у тебя нет ни чести, ни совести. Я твоя мать, и мне стыдно за такую дочь. Ну хоть Мишины письма ты все мне отдавала?

— Мишкины — все. А что там кому показывать?

— Элла. У меня еще вопрос. Какие у тебя отношения с мальчиком Женей?

— Отношения? Он за мной бегает. И еще много кто за мной бегает. А ты как думала, только за тобой? — Элла самодовольно хихикнула. — Можно я пальто сниму, а то жарко?

Элла медленно расстегнула пуговицы пальто на ватине, размотала шарф. Подернула плечами отвратительно, как баба, и пальто свалилось мешком на пол. Она подобрала его и поволокла в коридор, к вешалке.

Блюма. Копия Блюма.

Тут я окончательно пришла в себя.

Вот как они все мои дорогие вернулись. И Блюма, и Фимочка, и Мишенька. И Эллочка с ними в компании замешана. И Марик тут же притулился. Не знаю, кто с какой стороны. Но все кучей.

Надо ехать в Остер и закрывать вопрос.

А что закрывать?

Дом в Остре стоял заколоченный. Не я его заколотила, гвоздями забила и окна ставнями закрыла. Чужие люди сделали для моего блага.

И вот как.

Соседи рассказали, что Блюма жаловалась: пишет и пишет мне в Москву с деликатными просьбами, а я молчу и молчу. А у нее гордость, и свет не без добрых людей тем более. А у нее сахарный диабет на фоне нервов и прочего. А дом требует своего. А Фима своего. А сил нет.

Ждала Мишеньку: сначала чтобы в отпуск приехал, потом из армии. Писала ему с откровенными претензиями в мою сторону. Миша как только демобилизовался, стал присылать регулярные переводы, причем на большие суммы. Блюма хвасталась, что Миша хорошо зарабатывает на каком-то корабле.

Потом Блюма умерла в огороде над картошкой. Копала и умерла.

Еще раньше соседям сказала, что если что, слать телеграмму Мише — «Мурманск, до востребования». Мой адрес не дала.

Мише телеграмму послали, а что толку. Миша в море.

Похоронили. Сосед извинялся, что без еврейского попа и что в яму спускали на рушниках, как у украинцев принято. И калины на гроб насыпали, как раз ягоды одна к одной. Я похвалила. Он сказал, что не для моей благодарности, а заради Гили.

Миша телеграмму хоть с опозданием, но получил.

Приехал, забрал Фиму.

Куда забрал? Куда он его пропишет? Сам без кола без двора. Не знаю. Никто не знает.

Соседи дом прибрали, заколотили.

А тут я сама и объявилась. Как чувствовала.

Да. Родное сердце вещует.

Сижу в доме. А жажда деятельности меня не отпускает. Я же ехала делать дело.

Выгребла во двор старье-шматье. Табуретки, тумбочки-столы ломала голыми руками. Что смогла — свалила горой.

Холодно. На небе звезды. И небо синее-синее. Глубокое-глубокое.

Подожгла газету и сунула внутрь этой горы.

Враз заполыхало.

Долго горело.

Соседи понабежали смотреть — испугались пожара. Нет, говорю, кому пожар, а вам не пожар. Спасибо вам за все! Не бойтесь. Не пожар.

Смотрю на огонь, на искры и шепчу, как молюсь:

— Вот тебе партизанский костер, Гилечка; вот тебе твой свет, Натанчик; вот как горит, на все двадцать пять градусов мороза горит, на весь Остер горит.

Соседи подумали, что меня опасно оставлять одну. Начали уговаривать идти в хату. Говорили, что сами затушат костер. Землей притрусят. А какая земля, если промерзло на два метра вглубь?

Словом, тушили без меня.