Онлайн книга «Солдатами не рождаются»
|
– То, что слышал там от меня, умерло. Так? – Так. – И что пьяным видел, пусть умрет. Имел причины. А вообще пью по норме, водки у солдат не ворую. – Все ясно, – сказал Синцов. Гурский сидел на том же месте, где Синцов его оставил, а Рыбочкин, длинный и вдохновенный, вытянув из воротника полушубка жилистую мальчишескую шею и зажав в руке сдернутую с головы ушанку, так, словно он выступал на митинге, громовым голосом читал стихи: Теперь Не промахнемся мимо. Мы знаем кого – мети! Увидел Синцова и осекся. – Что остановился, продолжай. Свои? – Маяковского, товарищ старший лейтенант, своих не пишу. – Н-небольшая дискуссия, – сказал Гурский. – Я ему г-говорю, что людям во время войны нужно: «Напрасно ст-тарушка ждет сына д-домой», а он мне лепит М-маяковского. – А я доказываю, товарищ старший лейтенант, что у Маяковского на все случаи жизни есть, – сказал Рыбочкин, все еще продолжая тискать ушанку в руке. Синцов усмехнулся. Больно уж неожиданно все это было: спор о поэзии и старшего лейтенанта – в судьи. А кого же еще, раз война? – Дочитай, что хотел. – Я что доказываю… – Ты не доказывай, ты дочитай, что хотел. Рыбочкин отвел в сторону руку с ушанкой, откинул голову и крикнул: Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого – мети! Ноги знают, чьими трупами им идти. Нет места сомненьям и воям. Долой улитье – «подождем»! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем. – Про трупы – крепко! – сказал Зырянов. Рыбочкин остановился, посмотрел на Синцова и с готовностью сказал: – Могу и дальше. – Дальше времени нет, – сказал Синцов. И, представив друг другу Зырянова и Рыбочкина, приказал Рыбочкину провести нового заместителя командира батальона в роты – свою и Чугунова. Шевельнулась было мысль сходить самому, но удержался. Странно чувствует себя человек, которому больше нечего делать там, где только что, казалось, невозможно было без него обойтись. Гурский встал, сунул блокнот в полушубок и сказал, что, если товарищи командиры не возражают, рядовой необученный Гурский пойдет с ними в роты. – Идите, – равнодушно сказал Синцов и протянул Гурскому руку. – На всякий случай. – Увидимся, я еще в-вернусь к вам. Синцов не ответил. Не хотел вдаваться в объяснения. Оставшись один, подумал о своем вещевом мешке. Хотя в нем и невелико богатство, но все же оказаться в медсанбате без бритвы и смены белья ни к чему. В боях потом будет не до тебя и не до того, чтобы отправлять тебе в медсанбат твой мешок. Возможно, Ильин уже подгреб там, в тылу, все штабное хозяйство, в том числе и мешок. Надо будет спросить, когда придет… Очень захотелось, чтобы Ильин пришел поскорей. Чтобы не долго его дожидаться. В таких делах проволочка – хуже нет. И Ильин, словно почувствовав, вошел в землянку как раз в эту минуту, когда Синцов нетерпеливо подумал о нем. Вошел, поздравил со взятием высотки, торопливо потер лицо с морозу и доложил, что прибыл со всем сразу: и с ротой Караева, и с автоматчиками, и со всем штабным хозяйством. Потом огляделся, словно ища кого-то еще, кто непременно должен быть сейчас здесь, в землянке, покачал головой и вздохнул. Ни слова не сказал, но о ком вздохнул, было понятно – о Прохорове. Вздохнул и спросил, как рука. Что Прохоров убит, а комбат легко ранен, уже слышал несколько часов назад, но что придется принимать батальон, не догадывался. – Ничего, – сказал Синцов. После новой перевязки рука, как назло, не напоминала о себе, и от этого еще обиднее рисовалось предстоящее. – Приказано отправляться в медсанбат, а батальон сдать тебе. – Вот как, – сказал Ильин безрадостным голосом. – Ну что ж, мне принять батальон недолго. Сдали – приняли. На лице его было написано полное равнодушие – ни радости, ни сочувствия, ничего. И, глядя на это равнодушное лицо. Синцов вдруг понял, почему оно такое: Ильин уже узнал, что погибла та девушка-минометчица. И, подумав так, не колеблясь, потому что если бы даже ошибся, то Ильину все равно предстояло это узнать, спросил: – Что, уже знаешь про Соловьеву? И Ильин, хотя они никогда не говорили с комбатом об этой девушке, ответил так, словно Синцов уже давно знает об этом все от начала и до конца. – Погибла Рая. Ты не представляешь, как я ее просил, чтобы не оставалась в минометном расчете! Только позавчера умолял. Просто жить не хочется… Он сел на лавку и, понурясь, бессильно бросил между колен руки. И Синцов, стоя над ним и глядя на его понурую голову и бессильно повисшие руки, впервые за весь день боя подумал о своем: о Маше. В разные минуты жизни думал о ней по-разному: то как о живой, то как о мертвой, то снова как о живой. Сейчас, глядя на Ильина, опять подумал как о мертвой. – Ладно, – сказал Синцов, – принимай батальон. А я пойду в медсанбат. Сказал не от черствости, а оттого, что понимал: все равно свою беду Ильин будет лечить делом. Потому что больше лечить ее нечем. – Сейчас, – Ильин поднялся и заходил взад-вперед по землянке, высоко вздернув голову. Не хотел расплакаться, а слезы все равно навертывались на глаза. – С полдня уже знаю, а пережить не могу, – дрогнувшим голосом сказал Ильин, продолжая ходить со вздернутой головой. И Синцов вспомнил, как, услышав его голос днем, по телефону, еще тогда подумал: «Знает». И, подойдя к продолжавшему шагать Ильину, прихватив его здоровой рукой за плечо, сказал: – Ну, Ильин!.. Ильин!.. – как бы приглашая очнуться и справиться с горем. Но Ильин вывернулся из-под руки и сказал глухо, сквозь слезы: – Ну что Ильин?.. Думаешь, б… убили – и ладно? Не жена, чтоб по ней плакать?.. – Вовсе я этого не думаю. С чего ты взял? – А с того и взял, что знаю, как о ней говорили. Со зла, что не дала им. А она в мне, если хочешь знать, тронуть себя не дала. И из санчасти ушла, чтоб разговоров не было. Сказала, что не для этого, а для войны шинель надела. Я ей и жениться предлагал, какая мне разница? – Значит, не любила тебя, – сказал Синцов. – А мне от этого не легче, – сказал Ильин. – Это ей было бы легче, если б не ее, а меня… Он не договорил, всхлипнул, вытащил из полушубка грязный платок, вытер лицо, сунул платок обратно в полушубок и спросил: – Где наш медсанбат стоит, знаешь? Дверь в землянку с силой распахнулась, и в нее, словно его кто-то подтолкнул в спину, не вошел, а вскочил командир дивизии генерал Кузьмич, в ушанке и в перепоясанном ремнем коротком ватнике. Маленький, коренастый, с красным от мороза лицом и толстыми солдатскими усами, он был похож не на генерала, а на пожилого лихого старшину, и только выглядывавшие из-под расстегнутого воротника ватника красные петлицы с генеральскими звездами удостоверяли его настоящее звание. |