Онлайн книга «Последнее лето»
|
– Как внуки растут? – Старшего мало вижу, с матерью в совхозе работает. Повестки ждет. Семнадцать уже. А младшие при нас живут… Картошка в прошлом году хорошая была – и посадить хватило, и еще два мешка есть. Молока от козы – чай забелить хватает. Живем лучше многих, врать не буду. Да и в школе в этом году постарались. Какой-никакой суп, а по тарелке для детей дают. Советская власть о тех, кому дальше жить, все же лучше заботится, чем о тех, кому помирать пора. Серпилин в первый момент не понял, потом догадался: «Это, наверное, о пенсии». И спросил: – Сколько у тебя пенсия? Отец усмехнулся: – Если на червонцы – большая, жить можно. А если по нынешним базарным ценам – на два кирпича хлеба с довеском. Наверно, после войны твоя пенсия будет все же поболе моей. – Пока не думал. Дожить надо. – Война кончится – доживешь, – сказал отец. – Вон сколько теперь вас, генералов: какой приказ в газете ни прочтешь – по десять генералов. Одни генералы при содействии других генералов… Кто ж его знал, что ты генералом будешь. И звание раньше считалось царское, да и дошел ты до него не сразу… Перерыв был. – Перерыв был, это верно, – сказал Серпилин. – Когда в прошлом году прочел о тебе в газете, что генерал и что орден дали, две недели в околотке всем, кто ни придет, газету показывал. И в райисполком с ней ходил. Железа на починку крыши сразу мне дали, безо всякого. Как же это тебя вдруг взяли и выпустили? – спросил отец. Серпилин не захотел отвечать на этот вопрос, потому что за ним стояло удивление не перед тем, что взяли, а перед тем, что выпустили. Так ничего и не ответил. – Далеко был? – спросил отец. – Без малого Америку видно. – Дорогое дело, – сказал отец, – один провоз туда сколько государству стоит. А коли еще и обратно… И было не понять: всерьез ли он подумал об этом убытке государству или созорничал по своей привычке. – Вот ты мне скажи, вот ты генерал, – сказал отец после молчания. – Ты товарища Сталина сам видел? – Видел. – Какой он из себя? Как на портретах? Или, говорят, рябоватый, оспой тронутый? – Есть немного. – Но ведь умный же он человек, можно сказать, изо всех самый умный… – сказал отец так, словно его нынешнее представление, что Сталин самый умный изо всех, пало в противоречие с чем-то, что думал о нем раньше. – Так или нет? – Так. А почему спрашиваешь? По-моему, само собой разумеется. – Война больно тяжелая вышла, – сказал отец. – Кто ее знал, что она такая будет… Мне семьдесят седьмой, младшему внуку девятый. А отцы где? На этих словах постучали, и Серпилин, уже понимая, что это пришла Баранова, и заранее поднимаясь ей навстречу, крикнул: – Входите. Баранова широко открыла дверь, готовая что-то сказать, но, увидев сидевшего к ней спиной старика, остановилась, поняла, что это отец Серпилина, который уже не должен был приехать и все же приехал. Поняла и сказала совсем другое, чем собиралась: – Товарищ генерал, принесла вам аптечку на дорогу, Думала прямо в «виллис» положить, но его что-то нет… Отец быстро, с любопытством повернулся к ней, а Серпилин сказал ей так, словно тут и не было отца: – За аптечку спасибо. А поговорить о тобой нам все-таки надо. И, взяв Баранову под руку, сказал отцу: – Посиди, сейчас приду. Они вышли из дома и остановились за углом у начала длинной аллеи, которая вела к желтевшему вдали главному корпусу. – Отец? – спросила она. Он кивнул. – Я так и поняла. Почему не познакомил меня с ним? – Пожалел время на это. У нас и так его мало. Вернусь – объясню. Все равно спросит. – Наверное. Оглядел меня всю от макушки до щиколоток. Я по-другому его себе представляла, – сказала она, и Серпилин почувствовал, что отец ей не понравился. – Когда же ты теперь едешь? – Как только машина вернется. – Не задержишься из-за него? – Теперь уже не могу. – На тебе аптечку. Она все еще держала под мышкой эту аптечку, а сейчас отдала ему. И у него руки оказались занятыми, а у нее – свободными. Она обняла его и спросила: – Как же ты теперь будешь жить без меня? Все время думала это о себе, а сейчас вдруг о тебе. Серпилин краем глаза заметил: кто-то прошел невдалеке. И она заметила, что он это заметил. – Ничего, – сказала она. – Как мне сын писал: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». В крайнем случае скажут или напишут, что путается врачишка с хорошим человеком. А я подтвержу; действительно, путаюсь. Как, подтвердить? И остановила его, не дав ответить: – Что ты! Я же дурю. Просто все еще не придумаю, как жить без тебя. Заревела бы сейчас – есть, говорят, и такой способ выражения чувств. А говорить нечего. Все сказали. Она посмотрела мимо него, словно о чем-то вдруг вспомнила, и, сняв с руки большие мужские часы, протянула ему: – Возьми с собой. Он знал от нее, что эти часы были памятью об отце и что она уже несколько лет носила их не снимая, но как раз это и не позволило ему возразить. Он молча взял часы и надел на руку. А свои, снятые с руки, держа за расстегнутый ремешок, нерешительно протянул ей. Она улыбнулась и на секунду закрыла глаза, давая понять, что этого и ждала от него, что так и надо было сделать; потом взяла часы и опустила их в карман своего белого халата. – До свидания, родной… Ну что тебе еще сказать? Она несколько раз поцеловала его. – А теперь мне на обход надо. А ты иди в дом. – Почему? Ему не хотелось идти в дом. Ему, наоборот, хотелось, чтобы она пошла туда, к главному корпусу, по этой длинной аллее и он мог бы еще долго смотреть ей вслед. – Иди, иди. Это же не ты меня, а я тебя провожаю. Иди. И, снова крепко поцеловав, оторвалась от него и повторила еще раз, строго: – Иди. Он почувствовал, как ей трудно, повернулся и ушел. Зайдя в комнату, не глядя на отца, подошел к окну и стал смотреть ей вслед, чувствуя себя виноватым, словно она ему запретила, а он все-таки тайком делает это. Она шла по аллее, теперь уже далеко, в надетом поверх обмундирования белом накрахмаленном халате, который, смеясь, называла своей парадной формой. Аллея была длинная, и он смотрел ей вслед еще долго. Потом повернулся к отцу. – Это кто? – спросил отец. |