Онлайн книга «Черные пески»
Митька чувствовал себя вором. Меж тем Оленка, хозяйская дочка, начала перемывать посуду. Дымок пристроился рядом, точил по ее просьбе нож. – Пойдемте, - певуче зазывала Оленка, поглядывая на роддарца. - Мы костры жечь будем, песни петь. У нас же не просто так, у нас Динка петь будет. – А кто такая Динка? - спросил Дымок. – Так внучка нашей медуницы. Ну, пойдете? – А чего же не пойти. Митька, эй, глаза протрешь. Да оторвись ты, пойдем, сходим. Оленка смотрела бесхитростно, по-детски выжидательно, и видно было, как ей хочется заявиться на посиделки с двумя такими кавалерами. – Пойдем, - постарался улыбнуться Митька. – А Динка эта - хорошенькая? - поддразнивая, спросил Дымок. – Будет, - кивнула Оленка. - А пока - я лучше. Внучка медуницы оказалась тощей и угловатой, как обычная тринадцатилетняя деревенская девчонка. Вот только волосы - длинные, густые, цвета гречишного меда, выделяли ее среди прочих. Как обычно бывало, поначалу не пели. Шушукались и хихикали нарядные девушки, причмокивали, катая во рту медовые тянучки. Степенно переглядывались парни, не пожалевшие ради такого вечера парадные рубахи: нужно же показать перед гостями, что они не лыком шиты, а кавалеры хоть куда. В других местах стоило бы опасаться, а ну как намнут приезжим бока - так, для порядку. Но в Миллреде гостей не тронут, пока, конечно, они будут вести себя вежливо. Но вот вскинула Оленка голову, бросила звонко, певуче: Я на камушке сижу, Туесок в руках держу. Девушки подхватили дружно: Подойди ко мне, милок, Спробуй, милый, мой медок. Миллредские песни были похожи на илларские и на те, что пели на берегу моря или в ладдарской деревушке. Везде девушки просят у Дайны послать им суженого или жалуются Матери-заступнице на неверного возлюбленного, готовы позлить наглеца частушкой или подбодрить намеком робкого ухажера. Низались песни одна на другую, голос Динки вплетался в них робко, как позволительно младшей при такой певунье Оленке. Кострам уже скормили весь хворост. Вечерняя прохлада заставила девушек закутаться в расшитые пчелами и цветами платки. – А теперь ты спой, Динка, - попросила Оленка. - Для гостей спой. У девочки был тонкий, хрупкий голосок, казалось, без опоры низкого, бархатистого Оленкиного, он сорвется. Но нет, вытягивала - совсем безыскусно, но очень мило; в общем-то, ничего удивительного в ее пении не было. Динка пошла вокруг костра, но напрасно другие пытались поймать ее взгляд - внучка медуницы встала перед гостями. Митька вдруг перестал понимать слова, да они были и не нужны, как не требовались, скажем, от клавесина или флейты. Тихий вздох тоже был как музыка, но означал - песня закончилась. Динка улыбнулась, погладила Дымка по волосам. – Ой ты какой! Всех любишь - и никого. Сегодня, вон, Оленка по нраву, а завтра и не вспомнишь. У костра засмеялись, а певунья горделиво повела подбородком, тронула ладошкой затейливо уложенную и перевитую лентой косу. – Но смотри, зацепит сердце какая красотка, живота не пожалеешь, лишь бы она твоей была. Отча-а-аянный, - протянула Динка с укором и восхищением. – Эй, Оленка, а он тебе как, по нраву? - крикнул кто-то из девушек. – Все вам расскажи, - фыркнула та. – А ты другой. - Внучка медуницы повернулась к Митьке. - Тебе всех не надо, тебе одну, и чтобы любила. Но ты глупый. Тебя любят, а ты не видишь. – С чего ты взяла? – Песня сказала. – Ну и кто же меня любит? Пожала угловатыми плечиками: – Сам ищи. Ерунда, хотел отмахнуться Митька, но еще помнилась песня, и теперь чудилось в ней обещание: любят. Динка отбросила с лица густые пряди цвета гречишного меда, глянула внимательно. – А еще тебя что-то вот здесь грызет, - смуглая ладошка коснулась его груди, и Митькино сердце толкнулось, отвечая. - Пойдем. – Куда? – К бабушке. Ну пойдем же. - Она взяла Митьку за руку и повела за собой, словно младшего братишку. Их проводили почтительным молчанием. В доме медуницы светилось окно, за стеклом сидела кошка и терла голову лапой. – Видишь, гостей намывает! - показала Динка. – Какой из меня гость? - Митька вырвал руку. - Зачем? – Вот чудак! Тебе же надо, пойдем. Столько в голосе девочки было уверенности, что княжич шагнул в калитку. Прошли тропкой вдоль дома; пес на привязи заворчал, но облаивать не стал. В темных сенях густо пахло травами и ягодой. Динка толкнула дверь, и Митька увидел медуницу. Женщина стояла у стола и процеживала через тряпицу молоко. В ее темно-медовых волосах лежала седая прядь. – Ну что встал на пороге? Проходи. Повечеряешь с нами. Динка, достань посуду. Митька переминался у двери, глядя, как Динка расставляет широкие деревянные тарелки и щедро сыплет в них первую пахучую землянику. – Вы зовете меня за стол, а я был с теми, кто убивал вас. Там, в Валтахаре. И потом - тоже. Динка со стуком уронила на стол деревянные ложки, испуганно оглянулась на бабушку. Медуница качнула головой. – Сейчас ты пришел не как враг. Садись. Он не должен был переступать порог, но, повинуясь ласковому голосу, прошел к столу. В тарелку полилось молоко, тягуче опустился мед. – Ешь. Митька послушно взял ложку. Обычно любимое лакомство сейчас казалось безвкусным. – Ты теряешь виллен, - сказала медуница. – Что? – Волю… Нет, не так. - Она свела в задумчивости брови. - У вас нет такого слова: «виллен». Воля, сила - только лепестки виллена. Судьба ведет человека, но и человек меняет судьбу - это и есть виллен. У одного он силен, у другого - слаб. Ты понимаешь меня? Митька кивнул. Марк - вот уж у кого сильный виллен. – Твой виллен похож на дерево, подсушенное жарким ветром. Напои его, пока не поздно. – Как? – Если ты спрашиваешь об этом, значит, я права, и твой виллен действительно уходит. Митька провел пальцем по столешнице: древесный узор напоминал летящую птицу. – У моего рода нет покровителя. Медуница из Валта-хара сказала, что мы прокляты. Она не ошиблась. Вы говорите - «виллен». А я не знаю, как мне искупить вину. Перед вами, перед моим покровителем. Я… вы можете выгнать меня. Да вы на порог меня не должны были пускать. А я хочу просить вас о помощи. Медуница ждала, и Митька вытащил завернутый в платок лист. – Вы можете прочесть? Медуница отвела листок подальше от глаз, присмотрелась к буквам. |