Онлайн книга «Кентавр»
|
Он заинтересован, хотя уже не раз оставался в дураках. – Блаженство в неведении, – изрекает Колдуэлл. И, не видя на выжидающе сморщенном лице своего друга радостного озарения, повторяет громче, так что голос его эхом отдается в пустом, теряющемся вдали коридоре: Блаженство в неведении. Вот какой урок я извлек из жизни. – Не дай бог, если вы правы! – поспешно восклицает Филиппс и собирается уйти в свой класс. Но еще с минуту оба учителя стоят рядом, отдыхая в обществе друг друга и находя сомнительное удовольствие в том, что каждый обманул надежду другого, но ни один не в обиде. Так два коня в одном стойле жмутся друг к другу во время грозы. Колдуэлл был бы серым в яблоках Битюгом, ничем не примечательным и, может быть, совсем смирным, по кличке Серый, а Филиппс – резвым, маленьким гнедым скакуном с изящным хвостом и красивыми точеными копытами – почти пони. Колдуэлл говорит напоследок: – Мой старик умер, не дожив до моего возраста, и я не хотел бы подвести сына, как он. Рывком, так что скрипят и трещат ножки, он двигает к двери ветхий дубовый столик: за этим столиком он будет продавать билеты на матч. * * * Панический крик несется по залу и поднимает пыль в самых дальних классах огромной школы, а многие тем временем еще берут билеты и текут через дверь в ярко освещенный коридор. Юноши, нелепые и причудливые как химеры, с ушами, покрасневшими от мороза, выпучив глаза, разинув рты, проталкиваются вперед под сверкающими шарами ламп. Девушки в клетчатых пальто, розовощекие, веселые, пестрые и почти все неуклюжие, как вазы, сделанные рассеянным гончаром, зажаты в жаркой тесноте. Грозная, душная, слепая толпа глухо погромыхивает, колышется, вибрирует; звенят молодые голоса. – Тогда я говорю – что ж, не повезло тебе, старик. – ...Слышу, что стучишь, а не пущу... – Я и думаю: ну, это уж подлость. – А она, сука, перевернулась и – хоть бы хны – говорит: «Давай еще». – Ну подумай, как может одна бесконечность быть больше другой? – Кто говорит, что он это говорил, хотела бы я знать? – По ней это сразу видно, потому что родинка у нее на шее тут же краснеет. – По-моему, он просто в себя влюблен. – А коробка с завтраком – фюйть! – Скажем так: бесконечность равна бесконечности. Правильно? – А я услышала, что она сказала, и говорю ему: что такое, ничего не понимаю. – Если не может остановиться, лучше б и не начинал. – Он только рот разинул, серьезно. – Когда это было, тыщу лет назад? – Но если взять только нечетные числа, все, какие существуют, и сложить их, все равно получится бесконечность, правильно? Дошло до тебя наконец? – Это где было-то, в Поттсвилле? – ...Я в ночной рубашке, тоню-у-сенькой... – Не везет? – говорит. А я ему: да, тебе не везет. – Наконец-то! – кричит Питер, увидев Пенни, которая идет по проходу через зал. Она пришла одна, его девушка пришла одна, пришла к нему одна; от круговорота этих простых мыслей сердце его бьется сильней. Он кричит ей: «Я тебе место занял!» Он сидит в середине ряда, место, занятое для нее, завалено чужими пальто и шарфами. Она отважно пробирается меж рядов, нетерпеливо поджав губы, заставляет сидящих встать и пропустить ее, со смехом спотыкается о вытянутые ноги. Пока убирают пальто, ее прижимают к Питеру, который привстал со своего места. Их ноги неловко переплетаются; он игриво дует ей в лицо, и волосы у нее над ухом шевелятся. Ее лицо и шея безмятежно блестят среди рева и грохота, и она стоит перед ним, сладкая, аппетитная, лакомая. А все потому, что она такая маленькая. Маленькая и легкая, он может поднять ее без труда, как пушинку; и это тайно как бы поднимает его самого. Но вот убрано последнее пальто, и они садятся рядышком в уютном тепле, среди веселой суматохи. Игроки бегают посреди зала, по гладким блестящим доскам. Мяч описывает в воздухе высокие кривые, но не долетает до потолка, где лампы забраны металлическими решетками. Раздается свисток. Судьи останавливают часы. Вбегают девушки, которые выкрикивают приветствия спортсменам, в желтых свитерах с коричневыми "О" и выстраиваются друг за другом, образуя словно бы железнодорожный состав. – О! – взывают они, как семь медных сирен, держа друг друга за локти, так что их руки составляют один огромный поршень. – О-о-о-о! – жалобно стонет Эхо. – Эл. – Эл! – подхватывают зрители. – И. – Ай-и-и! – раздается из глубины. У Питера дух захватывает, он искренне взволнован, но пользуется случаем и хватает девушку за руку. – Ух, – говорит она, довольная. Кожа у нее все еще холодная с мороза. – Эн. – Хрен! – сразу подхватывает зал по школьной традиции. Приветственный крик вихрем проносится по рядам, крутится все стремительней, взмывает вверх, и всем кажется, будто он уносит их куда-то далеко, в другой мир. – Олинджер, Олинджер, ОЛИНДЖЕР! Девушки убегают, игра возобновляется, и огромный зал теперь похож на самую обыкновенную комнату. Комнату, где все друг друга знают. Питер и Пенни переговариваются. – Я рад, что ты пришла, – говорит он. – Сам не думал, что так обрадуюсь. – Что ж, спасибо, – говорит Пенни сухо. – Как твой отец? – Психует. Мы и дома-то не ночевали. Машина сломалась. – Бедный Питер. – Нет, мне было даже интересно. – Ты бреешься? – Нет. А что? Уже пора? – Нет. Но у тебя на ухе какая-то корка вроде засохшего бритвенного крема. – Знаешь, что это? – Что? Это интересно! – Это моя тайна. Ты не знала, что у меня есть тайна? – У всех есть тайны. – Но у меня особенная. – Какая же? – Сказать не могу. Придется показать. – Питер, это же просто смешно. – Значит, не хочешь? Боишься? – Нет. Тебя я не боюсь. – Прекрасно. И я тебя тоже. Она смеется. – Ты никого не боишься. – Вот и не правда. Я всех боюсь. – Даже своего отца? – Ух, его особенно. – Когда же ты покажешь мне свою тайну? – Может, и не покажу вовсе. Это ужасная штука. – Ну пожалуйста, Питер, покажи. Пожалуйста. |