Онлайн книга «Ничья длится мгновение»
|
Обрадовалась. Восславив Христа, поцеловала худую старческую руку, стала. — Батюшка… Может, окрестите ребенка… Прямо сейчас вот, сразу… — Такого большого? Она опустила голову. — А «Отче наш» знает? Не знает… Научится, потом выучит… Можно прямо сейчас, сразу? — Мгм… мгм… Бывало такое. Крестили… Еще один агнец в Господне стадо. Обождите. Посмотрю, ушел ли ризничий. И викарию лучше не знать. Он удалился, шурша обтрепанными полами длинной сутаны, потом позвал — поманил пальцем. Никого больше не было, только они трое. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа… Наречем-то как? Имя, имя говори… Она сама не знала… И мальчик не знал. Он поднял на нее глаза, прозрачно-серые, и она сказала: — Винцукас… Винцасом… — Во имя отца и Сына и Святого Духа… — А по отцу как? — Сын Винцаса. — Отныне ты Винцас, сын Винцаса, и да поможет тебе Всеблагий… Только молитвам обучись. — Ну? Это Антанасу не терпится. — Долго нам тут сидеть? Долго цацкаться с тобой? Ты нам руки-ноги целовать должна, что саму не тронули. А может, забыла, что положено за укрывательство евреев? Он усмехнулся. — Девка… В ногах у меня должна валяться за то, что сжалился. Снова засмеялся. — Я говорил! Придет коза к возу! Ну? Пришла? Хо-хо-хо… Да теперь-то меня не купишь. Я за власть стою. Он повернулся к немцу: — А? Тот, ничего не поняв, одобрительно кивнул и сплюнул шелуху. Был, совсем недавно был у нее Антанас. От него за версту разило самогонным перегаром, когда ввалился в комнату. — Принимай! Говорил, приду — и пришел! Навалившись на стол, порылся в карманах и вытащил горсть драгоценностей. — Выбирай! Говорил, с подарками приду — вот они! Она смотрела на кольца, с камешками и без камешков, на цепочки, белые и желтые, на тяжелые серьги, рассыпавшиеся по столу. — Выбирай! У отца твоего сопливого снова землю забрал… Моя власть теперь… Моя! И работать ни к чему. Пускай батраки да пленщики работают! Она пятилась от него и от добра, лежавшего на столе. — Выбирай! Моя власть, а? Можешь снова в ногах валяться, чтобы замуж взял. А может, и возьму, ну? Ладная ты баба… Хозяйкой в усадьбе будешь. Поди сюда, соскучился я по тебе. Вот провалиться мне на этом месте, соскучился… Выбирай! Она пятилась, а он приближался, загонял ее в угол. — Может, и люблю тебя, кто знает? — Уйди… — ответила она, понурив голову. — Что? — Уйди… Убью… — сказала она, сжимая в руке железный шкворень. — Ты… меня… гнать? Меня… с подарками? Ты… немцу… так дала? За жиденка?! А мне, литовцу, отказываешь… Он по-прежнему приближался, сгорбившись, с полусогнутыми руками, норовя схватить ее в охапку. Тогда она подняла тяжелую руку со шкворнем. — Убью… — сказала. Он вдруг поверил и отступил. Попятился к двери, потом вернулся, сгреб все со стола, спрятал обратно в карман и вышел, грозясь: — Ты… Со мной так? Будет время… Придет коза к возу! На голых коленях как миленькая приползешь! Немец нагнулся, потом выпрямился, снова присел, склонив голову. Пригнувшись, на цыпочках прокрался в огород и выхватил что-то из-под широких листьев. Сдул землю… — Ха-ха! Дас шмект герлих! И в крепких челюстях хрустнул зеленый огурец. — Лос, лос, — говорил он, смачно жуя. — Ну? — снова спросил Антанас, улыбаясь. — Видишь, идти надо. Зовет. А то, может, еще побрешешь? Он дернул шнур, и Юозукас вскочил. — Будто сам не вижу: кузнеца парнишка… Знала, знала, что сама виновата. Сама! Своими руками беду впустила. Раза три уже заходили к ним во двор старички. Такие благостные, обходительные, приятные. — Вы тут, милая, навсегда поселились или как? — Не знаю, — ответила она. — Может, потом подыщу себе место, на деревню уйду. Трудно с тремя ребятами… А вам-то что, отцы? — Ничего, милая, ничего. Не знаем, куда деваться, пристанища ищем. — Пол-избы пустует, живите, если понравится, — пригласила она. — Нет, нет, мы еще потерпим. Обойдется. Не станем вас стеснять, зачем… Такие детки славные! Пусть летают по всей избе. А тот, старший, светленький, уж не кузнеца ли сынок, а? — Нет! — отрезала она. — Мой… Винцукас. — А-а-а… Нуда… Ну да… В другой раз они просто так заглянули. На третий старички явились с двухколесной тачкой. — Если дозволите, милая, оставим это где-нибудь в уголке на сеновале. Разве ей жалко? Оставили замызганную кадушку, лохань с гнутой трубкой и большой черный котел. От этой утвари все еще шел тяжелый дух браги. Но что ей, места мало? Чем только сейчас, в войну, не промышляют люди? Каждому есть надо. Первым делом человеку надо поесть. Антанас снова дернул шнурок, поднимая Юозукаса, и она поняла, что все равно уведут, не отпустят ребенка. Хотела опять просить: «Погоди… Погоди еще, Антанас…» Но он встал с камня, а немец покрикивал, махал рукой и прямиком через огурцы шагал к дороге. Тогда она крикнула: — Твой! Твой ребенок, Антанас! Он разозлился не на шутку: — Тьфу! Ври! Ври больше! Будто я сам не вижу… Смотри, чернявый какой. И нос горбатый. — Ведь это у тебя нос горбом, у тебя! — снова крикнула она. — Рассказывай… Тут ему в голову пришла отличная мысль. — Ну, покажи того, если не врешь. Где другой, покажи, ну! Она точно приросла к земле — не могла двинуться с места. — Где это видано, чтобы родное дите за какого-то черномазого отдать, хо! Ему было весело. Отличная мысль и, главное, вовремя пришла в голову! Он дернул шнур. А в самом деле… В самом-то деле как?.. Она увидела, как они шли к кузнице, эти двое, и велела Винцукасу бежать на чердак. Велела спрятаться в углу за всякой рухлядью и не вылазить оттуда, что бы ни было. В самомделе… Не может ведь она, не может отпустить Юозукаса. Уведут, сейчас уведут ребенка, и не вернется больше. Никогда. Она не может отпустить родное дитя, в самомделе… Надо самой забраться на чердак и позвать Винцукаса. Как быть… Силы в человеке не бесконечные. Рано или поздно приходит им конец. |