Онлайн книга «Ничья длится мгновение»
|
Катерина сдернула с себя платье, спустила с плеч сорочку. — Глянь! — сказала она. И он обернулся. Плечо у нее было округлое, гладкое и розовое. Тугая грудь вздымалась, часто вздрагивая, растревоженная, дразнящая. Яркий луч упал на шею, высокую, белую, с беспокойно бьющейся жилкой. Она вытянула руки, тоже белые, обнаженные: — Что? Не нравлюсь тебе? — Уйди… Катерина усмехнулась: — Тебя на ту, на девку потянуло? Не бывать тебе с ней, уж я-то знаю. Придвинься, дурачок. Поближе… Он привстал и пошарил в сене. — Все одно… Только раз живем, не так, что ли? Голые руки гладили воздух. Повела покатым розовым плечом, и грудь стала еще выше. — Тебе-то все одно… Знаю… Ты и с немцем ляжешь. И тут он нашел что искал. Протянул руку, и она удовлетворенно подалась, опрокинулась навзничь, а он вскочил — в другой руке у него змеился кнут. — Знаю… Ты и с немцем бы… А может, твой-то сейчас в окопе кровью истекает. Спешит вызволить, обнять тебя… Тебя, курва… — А-а-а… А-а-а! Кнут, щелкнув, обвился вокруг розовых плеч. — А-а-а! Вилы? Она шла за вилами? — Брось! — крикнула она и вся съежилась, прижалась к двери сеновала, словно это ее — кнутом. Она про все рассказала Виктору, про все. Только не про ту ночь, долгую бессонную ночь, когда ждала бумагу. Когда терпеливо ждала рассвета и бумаги. «Сказат ей ошен некарашо убираль квартир». Он обернулся к ней: зубы стиснуты, желваки на скулах. — Брось! Брось… Он бросил кнут. Встал, еще раз глянул на Катерину, которая медленно поднималась, поглаживая белую шею, розовые плечи, и кашляла, кашляла, не в силах остановиться. Они оставили ее на сеновале и ушли, так и не взяв вилы. Долго не смотрели в глаза друг другу. Это он не смотрел. А когда их взгляды встретились, она увидела, что глаза у него влажные. Тогда-то и назвала впервые: — Витя… Она знала, о чем он думает, и крикнула: — Неправда, Витя! Неправда! В синем небе мерцали, изредка падали звезды. Она стояла, прислонившись к липе, а он гладил ее руку. — Не надо, не надо, Витя… Если даже в такое время наступает лето и желтеют, цветут деревья, то, может, и можно хоть на минуту забыть все-все, что вокруг тебя? Хорошо, что отец тогда встретил ее… Она бежала из города с двумя детьми. Куда же ей было идти? Домой. Вот и пришла. Пришла? Отец встретил на пороге, понурив голову. — Что скажешь? — спросил. — Своих, что ли, мало, еще двух байстрюков привела? А может, и земли принесла? Или только ублюдков? И снова ушла. Ходила по хуторам, искала работу, пока не прибилась тут: сама батрачкой, а ребята — за пастухов. Застала здесь хозяина, старого очкастого холостяка, и пленника Виктора, который управлялся со всеми работами. Хозяин — то ли учитель из города, то ли еще кто — приехал мать хоронить, да так и застрял, сидит сиднем, не снимая жилетки, книги читает да к рюмке прикладывается. Всем заправляет его двоюродный брат, у которого свое хозяйство по соседству. То и дело приезжает верхом, распоряжается. У него-то рука жесткая, хорошо, что только наездами, не все время здесь. — Зачем бабу с пацанами взял?! — кричал он, обнаружив новых работников. — Не хватало полон двор батраков набрать! Объедят, по миру пустят… Но потом утих, когда работу увидел. Вскоре сам Катерину привез и ржал, как жеребец: — Вот тебе еще одна с ребятенком. Работников ныне хоть отбавляй! Задаром дают, так чего ж не взять. Откормить надо будет малость… И все поглядывал на ее исхудалое, но красивое лицо, гладкое, с маленьким носиком и большими глазами. Катерина быстро прижилась в усадьбе. Быстро. Щеки враз порозовели, плечи округлились, раздалась в бедрах. — Ты с хозяином, да? — спросила. — Нет… — Дура. Катерина не стала дожидаться, когда хозяин постучится в клеть, — сама пришла к нему без стука. И все хорошела, наливалась. Как яблочко. Вскоре и двоюродный брат стал наведываться почаще, уезжая с зарей, на рассвете. — Какая женщина! О, какая женщина! — восторженно говорил иногда хозяин. Двоюродный брат ухмылялся в усы. — Да что ты? Не может быть… Ты бы лучше записал в свои книги, за что должен. Давеча трех поросят тебе привез, еще не записано. И самогонки пять литров. — Записано, записано… Поверишь, первый раз такую встретил… Огонь! — Ладно, ладно. А ты еще не одумался? В город не хочешь? Хозяйство на меня оставишь — и никаких забот, все равно ведь я все делаю. Не в школу, так еще где-либо устроишься. Теперь с немецким везде требуется. Хозяин вздрагивал. Он снимал очки, долго протирал их белым носовым платком, прищурясь, глядел на двоюродного брата: — Немцу служить? Не буду. Ни за какие деньги. Двоюродный сплевывал и отходил к лошади: — Куда уж нам… Интеллигенция! Придет время — послужить… Как прижму с долгами — не отвертишься. Нет, нет, надо все забыть, все-все. Хотя она подумала только об отце. Если б не отец, не повстречала бы Витю, не стояла бы теперь, прислонившись к дереву, и он не гладил бы ее руки. Последний раз ведь, наверное. Не будет больше счастливых цветков — ни белых, ни фиолетовых, ни желтых. Годы идут, идут, не останавливаясь. Не спросят тебя, может, им остановиться, подождать немного? Последний раз. Хорошо, когда ребята уже спят, смотреть вот так в синее ночное небо, забыв про все — и про то, что творится сейчас в избе, и про то, что Виктор скоро уйдет, уйдет Витя… Как только Юодейка даст знать, так и уйдет. Бежать надо ему отсюда, бежать, пока не вернули немцам. Приближается фронт, кажется, слышно уже, как гремит. Не гром же так часто. Скорее бы… Пока Юодейка не дал знать. Дети в школу пойдут. За Винцукаса и вовсе будет душа спокойна. Даже странно, что не придется больше бояться ни ему, ни ей — гуляй сколько хочешь, делай что хочешь, иди куда хочешь, и никто ничего, даже пальцем тебя не тронут. Может, и Виктор тогда останется. Наверное, останется… Куда ему идти — все погибли: и родители, и братья, и сестры… И цвела бы липа всю жизнь, не так ли? Что только не взбредет на ум летней ночью, когда смотришь в небо, синее-синее, унизанное золотыми звездами, тихо мерцающими, а порой падающими тонкой, как далекая молния, стежкой. |