Онлайн книга «Ничья длится мгновение»
|
— Не убье-ет! Она заглянула ему в лицо. Оно было холодное, свежее и холодное после бани, и с застывших губ уже не сорвалось бы: «Ладная ты баба, чтоб тебя черти, все хорошеешь, а? Может, пойдем поваляемся еще разок?» — Зря пришла. Глаза были тоже стылые; он повернулся уходить. Она снова вспомнила клеть, потянулась к Антанасу и, опустившись на колени, обняла его ноги. — Женись. Убьет меня отец… Убьет… Он отряхнулся, как от назойливой мухи, как от слепня. — Отстань. Да отстань ты. Вдруг они услышали глухой хрип. Обернулись и увидели ее отца. Он широко шагал, занесши над головою кол. — Порешу! Обоих! Паскудники… Женись, женись! Антанас молча захлопнул калитку, побежал во двор, к конуре. Спокойно, как ни в чем не бывало, спустил с цепи собаку, а сам, так ничего и не сказав, ушел в избу. Оттуда снова несся гомон, там, должно, уминали бабку, запивая молоком, сметаной и чем-либо покрепче. А за воротами видна была розовая собачья пасть и прыгали, хватая воздух, белые клыки. — Убью… — устало просипел отец, бросил кол, поддал его ногой и поплелся обратно через поле. Она шла следом, забыв снять новые коричневые туфли. А потом отстала. Отец обернулся, хрипя, погрозил усадьбе кулаком и бросил дочери: — Все ты, потаскуха! Ты виновата… Тогда она отстала. В самом деле, была виновата. Надо было тогда еще, три года назад, уйти в батрачки, бежать из дому и из клети, куда впустила ночью Антанаса, боязливо прислушиваясь к скрипу заржавелых петель. Отец стоял за углом избы и довольно покрякивал. Потом, успокоенный, ушел, завалился в постель: хрустнул соломенный тюфяк, затрещали доски. Отец давно уже, как только оставался вдвоем с дочкой, все говаривал, пряча глаза, сперва по-доброму, со смешком, а потом и строго, с сердцем: — Нетто не видишь, как Бернотасов Антанас вкруг тебя юлит, а? И сам не пойму, девка ты или бревно бесчувственное. Кажись, выросла невеста, да вместо сердца вроде пустое место. Вот и разбери пойми… Сам ведь не зашлет сватов, не додумается, так и знай. Не зашлет, пока брюха не нагуляешь. Тут он обрывал себя, подолгу молчал и только потом уже продолжал: — Девка ты или бревно? Скажи? А может, не ровня тебе Бернотасы, усадьба у них захудалая? Может, тебе принца подавай? Он снова умолкал, но ненадолго. — Знаю, кого ждешь. «Мериканца» небось, мильенщика своего. Жди, переплывет море-океан, махнет фалдой, да шасть под венец, швырь все векселя мои — вот, мол, тестюшка, не горюй, можешь еще и тот лесок прикупить, коль душе угодно. Он сплевывал. Смачно, будто целый день слюну копил. — Попередохли «мериканцы»-то. Передохли все, говорю! Он не поминал Винцаса по имени, но впрямь, как ушел тогда Винцас Ятаутас, ранним утром, только-только солнышко взошло, так ни слуху ни духу. Столько лет никакой весточки. «Девка ты или бревно… Не зашлет сватов, пока брюха не нагуляешь…» В избе мыкалась мать, плакали еще трое ребятишек, и вечерами, перед сном, кряхтел в углу отец. Бернотасы — самые разлюбезные соседи: не говоря худого слова, знай скупали один за одним отцовы векселя. А Антанас, их сынок единственный, так и кружил над девкой, так и охаживал: утром ли, вечером, когда ни глянешь — он тут как тут. О Винцасе она уже не думала. Ночью, отпирая дверь клети, слышала ржавый скрип петель, слышала, как постанывает мать, плачут ребятишки и кряхтит в своем углу отец. «Не зашлет сватов, пока брюха не нагуляешь…» Так и вернулись несолоно хлебавши… Отец — впереди, она — поотстав, в новых коричневых туфлях. Глаза у матери были испуганные — видно, хотела что-то сказать, но молчала. Отец стоял возле стола и комкал в руке бумагу из волости — с утра жди исправника, на завтра торги объявлены. Она знала, что скажет отец, поэтому наспех завернула в пеленки Юозукаса, схватила блузку, шерстяные чулки, завязала все в платочек, туда же сунула и свои новые туфли. Теперь она снова знала, что в новых туфлях по полю нельзя. Взяла на руки малыша, подхватила узелок. Отец все комкал у стола бумагу, а напоследок процедил сквозь зубы: — Сгинь с глаз… Потаскуха не нужна нам. Уходи… Живо! Мог бы ничего не говорить. И так знала, что он скажет. Мог бы молча комкать бумагу из волости и ждать исправника. Она ведь быстро собралась. Сама. Мать испуганно смотрела на них — видно, хотела что-то сказать, но смолчала. Отец переминался возле стола. — Но-о-о! Но-о-о, гнедой! Растрепанный мужичонка, так и не выехав на дорогу, делал круг по всей базарной площади. Лошадь бежала рысцой, а мужичок трусил сбоку, опираясь на грядку, и смеялся оттого, что не может попасть на дорогу, делает круг, да еще такой большущий. Не иначе как в долг набрался. — Но-о-о, гнедой! Она вскочила с камня. Сейчас запрут магазин! Надо спешить, иначе уже некуда будет идти. Растрепанный мужичонка выедет на дорогу, лошадь сама потянется к дому. И останется она здесь одна. Сейчас закроют. Она подбежала к магазину. Бежала, тяжело дыша, как в тот раз, когда уходила из дому, не захлопнув дверь, уходила с узелком и с Юозукасом на руках. Стараясь не думать, куда идет, но знала, что дорога ведет к Ятаутасам. Куда ж еще ей было податься? Кто ее ждал? Ятаутасов было двенадцать душ. Правда, теперь осталось только одиннадцать — Винцас уехал искать счастья в Америку. Искать счастья? Где найдешь его, это счастье? Ятаутасов было двенадцать. Что ни два-три года, то новый появлялся на свет. Последние двое — близнецы. По всем углам ребятня ползает — и в избе полно, и двор полон. Она не думала, куда идет, но все равно знала: есть лишь одна дорога, та, что ведет ко двору Ятаутасов. Куда ж еще? Ятаутас сам вышел из избы и детвору выпроводил. Чего там в бабьи дела мешаться, еще скажешь слово какое, а подумают невесть что. Лучше не связываться с бабами. Захватил косу и пошел на двор — отбивать. Все одно не сегодня, так завтра придется, никто за тебя не отобьет, все сам делай. Тихо было в избе. Юозукас спал, убаюканный дорогой. Сели женщины на широкую, длиной во всю комнату, лавку, на которой и сидят и спят. Сели, посмотрели друг на дружку. Потом Ятаутене, наклонившись, впилась глазами в младенца. Тот спал себе — ему хоть бы что! — Куда же ты теперь? — спросила Ятаутене. |