Онлайн книга «Ничья длится мгновение»
|
Он по-прежнему смотрел на ее грудь и хитро улыбался. — Зайдите к Лепайтисам… Им служанка нужна. Очень хорошие господа, рекомендую. Он показал дом, и она вышла за дверь. Больно ужалил колокольчик. Она сбежала вниз по тем же шести или семи каменным ступенькам. Господи, и зачем она ходила в магазин? Так спешила все время! А сама только оттягивала возвращение домой… Юозукас начал больно жевать. Она открыла глаза и сунула ему вторую грудь. Как он, бедный, истомился, изголодался. Барахтается, мягкий, теплый. Как истомился, как… Дом Лепайтисов был каменный, под красной крышей. Впереди, с улицы, блестела застекленная веранда. Она робко постучалась в дверь веранды. Никто не вышел. Подождала и постучалась еще раз. Она боялась открыть дверь, как боялась отворить калитку, когда ходила к усадьбе Бернотасов. — Кто там? Кто-о та-ам? — распевая, выскочил на веранду мальчуган. Открыл не сразу. — Что надо? — спросил, наклонив голову. — Что скажете, мадам? — Мне Лепайтисов… Это здесь? Она боялась, что мальчуган захлопнет дверь, и, напевая, убежит обратно в комнаты. Нет! Не убежал. — Мама! Иди сюда! Тут какая-то баба пришла! Ба-а-аба! Мам-мам-мам! Вышла Лепайтене. — Здравствуйте… поня… [1] Вам служанка требуется… — Зайди с другого конца. Она обошла вокруг дома и остановилась перед дверью, выходящей во двор. Ее била дрожь. Она вся съежилась. Хотела накинуть платок, но в платке были завязаны ее немудреные пожитки. Дверь открылась. На пороге стояли поня Лепайтене и понас Лепайтис. А между ними — понайтис. Все трое долго смотрели на нее. Она не выдержала — страх подгонял: — Я… всякую работу могу… Все, что скажете… Лепайтис заметил вполголоса: — Подняла с кушетки… Целый день с мужичьем возись, и дома не дают покоя. — Пап, пап! Хорошие торги были? Что сначала продали? Корову? Па-па… — Помолчи! — прикрикнула Лепайтене и тоже вполголоса добавила: — Сам увидишь, что не так-то просто найти служанку. — И ради этого ты подняла меня с кушетки? Видишь ведь, какая она замызганная, мокрая вся. Еще заразит чем-нибудь… — Ничего не понимаешь. Это, наверно, девка с ребенком… И спросила громко: — Муж есть? Ты замужем? Она покачала головой. — А ребенок есть? Она смотрела вытаращив глаза и сперва медленно, а затем быстро-быстро замотала головой. Лепайтене снова вполголоса сказала: — Врет… — И для этого ты меня подняла, для этого? Лепайтене не ответила мужу. А ей сказала: — Можешь идти. Нам не требуется. Уже нашли служанку. Там, дальше искали одни. Правда, евреи. Зайди, может, возьмут. Мальчуган, просунув голову между родителями, посмотрел на мать, на отца. — Мамочка, если они возьмут, я смогу называть ее… — Не вмешивайся, когда взрослые говорят. Она смотрела на всех троих — на поню, понаса и понайтиса, — и так хотелось ей вернуться на базарную площадь. Там она сидела на камне, никому не мешала, и ей никто не мешал. — Папа, сначала корову? — Не приставай, я ужасно устал. Она все еще стояла перед троицей и вся дрожала. — Ступай, ступай. У нас уже есть служанка. Снова обошла вокруг дома. Травка на дворе была слишком мягкой. Ей хотелось скорей почувствовать под ногами твердые плиты тротуара. — Ма-ма! Когда будет у евреев служить, можно будет звать ее девка-жидовка, да? Ма-ма! Она шла и шла по тротуару. Хотела на базарную площадь, а ноги несли в другую сторону; прошла одну улицу, потом вторую. Какой круг делала по дороге к дому! Ей нигде не хотелось задерживаться, и лишь в одном месте, сама не зная почему, остановилась и огляделась. Над городом спускался ясный летний вечер. Одинокие облака, белые и пухлые, медленно брели вдаль, будто искали что-то. Как и она. Только они — высоко, в небе, а она — под забором, на твердом тротуаре. Вечер спускался над городом. За невысоким заборчиком, у которого она остановилась, росли цветы. От калитки к дому вела дорожка, с обеих сторон обсаженная розами. У нее в палисаднике, там, дома, откуда она ушла, тоже были цветы. Но не розы. А здесь цвели розы — алые, желтые, белые и снова красные, почти что черные. Она чувствовала их терпкий запах. Ей вдруг захотелось потрогать хоть один цветок, хоть одну чашечку — алую, желтую, синюю или черно-красную. Захотелось погладить пальцами шелковые лепестки, так же, как только что, совсем недавно, хотелось зайти в магазин. Кругом ни души. Она открыла калитку и ступила в розовую аллею. Притронулась к самой первой розе — алой. Притронулась одной рукой, а хотела каждый цветок обнять обеими руками, обхватить ладонями, будто в пригоршне нести. Узелок съехал на землю. Руки были свободны. Она двигалась по дорожке. Не услышала, как сзади подошел человек. Обернулась. Лысый, ссутуленный, с чемоданчиком в руке. — Ко мне? Она живо подхватила узелок. — Нет… — Ты меня знаешь? — Нет… — Я — доктор. Это мой дом. — Мы к докторам не ходим. Доктор посмотрел на нее, вытащил из жилетного кармана часы, потом снова глянул на нее и спросил: — Чего же ты домой не идешь, ребенка кормить? Посмотри на себя, вся мокрая! Смотри, как молоко бежит. Только тут она глянула на свою грудь и увидела два расплывшихся пятна. Заслонила грудь руками и почувствовала влажную, липкую ткань. Она все качала и качала головой. Нет, она ничего не скажет. Нет у нее ребенка, нет Юозукаса, и дома у нее нет, ни идти, ни ехать некуда. Отшатнулась, как будто он вот-вот накинется на нее, ударит, и сказала, не отнимая рук от груди: — Ребенок… умер… вчера… Я работу ищу. — Работу? — Он подумал. — Раз такое дело, что-нибудь найдем… Она хотела спросить — тихо, чтобы он не рассердился: «Где? У кого?» |