Онлайн книга «Моя мужская правда»
— Ба, Питер Тернопол! — И что с того? — Питер Тернопол, писатель! — Обознался, дружище. — Не юлите: Тернопол, одно к одному. — Первый раз о таком слышу. — Бросьте разыгрывать. Вы — он, точно. Мне на писателей везет. Прошлым вечером подбросил Джимми Болдуина [150] . — Это кто? — Смешно. Вы остроумный. А знаете, кого я еще возил? Мейлера [151] ! — торжественно произнес он. — А недавно опять сел один из вашей чертовой братии, такой худющий, настоящий скелет, кило на сорок, не больше. Не верите? Да чтоб у меня яйца отсохли! Длинный и тонкий как жердь, с короткой стрижкой. Ехал в аэропорт. Вы слушаете? — Ну? — Беккет, мать вашу за ногу. Да Беккет [152] же! Я сразу понял и говорю: «Вы Сэмюэль Беккет», — а он отвечает: «Нет, Владимир Набоков». Ну что ты скажешь! — Может, это и был Набоков? — Нет, это был не Набоков. Это был Беккет. Теперь поедем дальше… — Приехали. Пожалуйста, сюда, к этому подъезду. — Надеюсь, мистер Тернопол, у вас все тип-топ. Чего и коллегам вашим желаю. Я молча расплатился и вылез. — Мы везучие, — крикнул он мне вслед через открытое окно, — сейчас заверну за угол, и меня стопорнет Маламуд [153] . Чувство такое. Точно, Маламуд. Консьерж вырос словно из-под земли, когда, доставая из кармана консервный нож, я шел к лифту, и неожиданное «Добрый вечер!» заставило вздрогнуть. Победно размахивая изделием компании «Эгланд» («Юниор № 5»), я вошел в квартиру. — Глянь-ка, что у меня есть! — Она жива? — нервно спросила Сьюзен. — Еще как! — А что полиция? — Глазами хлопает. Ты лучше посмотри! — Это же консервный нож. — Ничего себе нож! Она им мастурбировала! Я проверил. Обрати внимание на железяку. Сколько удовольствия она, должно быть, получала! Какой экстаз! Сядет перед зеркалом и… — Откуда он у тебя, Питер? — Из ее дома, из прикроватного столика. — У Сьюзен в уголках глаз набухло по слезинке. — Ну вот, ты опять собралась плакать. Не веришь мне, что ли? Тут вся суть в железяке. Ведь мужчина для Морин — орудие пытки. Еще пострашнее консервного ножа. — Ничего не понимаю. Как он у тебя оказался? — Я же сказал: нашел в ящике ночного столика. — Унес из ее квартиры? — Да! Последовал подробный рассказ о происшествиях дня. Потом Сьюзен, не говоря ни слова, ушла на кухню и занялась своим овалтином. Я поплелся следом. — Слушай, не ты ли твердила, что нельзя покорно и безропотно сносить все ее закидоны? — (Молчание.) — Вот я и отбросил покорность. Возроптал. — (Молчание.) — Мне надоело считаться главным на свете половым извращенцем, виновным во всем и вся. — Ты сам возложил на себя несуществующую вину. Никто не считает тебя ни в чем виноватым. — Ах, не считает! И поэтому я должен до конца дней содержать ненавистную женщину, на которой был женат всего три года? И поэтому мне не дают развестись с ней? Потому что я один считаю себя виноватым, да? Нет, один я считаю себя невиновным! — Если так, зачем занимаешься мелким воровством? — А как быть, когда мне на слово никто не верит? — Я верю. — Но не ты ведешь процесс! Не ты принимаешь решения, имеющие силу закона в штате Нью-Йорк! Не ты сжимаешь клыки на моей глотке! Так что я не мог поступить иначе. — И какой же тебе толк в консервном ноже? Откуда известно, что она использовала его именно так, а не иначе? А если даже так? Вероятнее всего, Питер, она им открывала консервные банки. — В спальне перед сном? — А что, в спальне перед сном открывать консервные банки категорически запрещается? — Заниматься любовью на кухне тоже, в принципе, можно. Но обычно выбирают другое помещение. Этот консервный нож — дилдос, Сьюзен, муляж члена, нравится тебе такая идея или нет. Морин, во всяком случае, она нравилась. — Пусть ты прав. Ну и что? Тебе-то какое дело? — Ха! Все, происходящее со мной, — ее дело, и дело судьи Розенцвейга, и дело психотерапевтической группы, и дело дружков-приятелей! Меня застукали с Карен и отправили в ад. А она преспокойно удовлетворяется с открывашкой — ну и на здоровье? — Кажется, ты собираешься предъявить эту улику суду… Тебя же засмеют, Питер. Примут за умалишенного. Им ничего другого не останется. Вот уж безумие так безумие! Ладно, выложишь консервный нож на судейский стол — а дальше? — Есть еще дневник! — Сам ведь говорил: в нем ничего особенного. — Я его всего лишь пролистал. — А прочтешь внимательно — и вовсе потеряешь разум. Станешь еще ненормальнее, чем сейчас! — Я АБСОЛЮТНО НОРМАЛЕН. — Вы оба два не в себе. С меня хватит, а то стану третьей. — Сьюзен дрожала от волнения. — Никакого овалтина не хватает. Пойми, Питер, я больше так не могу. Ты невыносим. — Еще как! — А что полиция? — Глазами хлопает. Ты лучше посмотри! — Это же консервный нож. — Ничего себе нож! Она им мастурбировала! Я проверил. Обрати внимание на железяку. Сколько удовольствия она, должно быть, получала! Какой экстаз! Сядет перед зеркалом и… — Откуда он у тебя, Питер? — Из ее дома, из прикроватного столика. — У Сьюзен в уголках глаз набухло по слезинке. — Ну вот, ты опять собралась плакать. Не веришь мне, что ли? Тут вся суть в железяке. Ведь мужчина для Морин — орудие пытки. Еще пострашнее консервного ножа. — Ничего не понимаю. Как он у тебя оказался? — Я же сказал: нашел в ящике ночного столика. — Унес из ее квартиры? — Да! Последовал подробный рассказ о происшествиях дня. Потом Сьюзен, не говоря ни слова, ушла на кухню и занялась своим овалтином. Я поплелся следом. — Слушай, не ты ли твердила, что нельзя покорно и безропотно сносить все ее закидоны? — (Молчание.) — Вот я и отбросил покорность. Возроптал. — (Молчание.) — Мне надоело считаться главным на свете половым извращенцем, виновным во всем и вся. |