Книга Запасной инстинкт, страница 35 – Татьяна Устинова

– Мне все равно надо домой. Мне нечего надеть, и… Ты лежи, а я поеду.

– Ты мне надоела.

– Я знаю.

– Почему, черт возьми, я еще должен тебя уговаривать?! – спросил он и распахнул глаза – очень темные и очень сердитые.

– Не надо меня уговаривать.

Он сел, зевнул во всю молодую зубастую пасть и обеими руками пригладил назад длинные темные волосы. Полина Светлова отвела глаза.

Ей нужно посмотреться в зеркало. Ей нужно почистить зубы. Ей нужно чем-то замазать синяк, который наверняка выступил у нее на скуле! Еще ей нужно причесаться, принять душ, разыскать свои темные очки, чтобы было не так заметно, что вчера ее били, а самое главное, ей надо бежать!

Пока не поздно и как можно дальше от этого места, где сидит он, сердитый, сонный и голый, посреди смятой постели.

– И Гуччи надо покормить. У него… специальный рацион.

– А моцион?

– И моцион, – согласилась Полина. – Так что ты меня не уговаривай.

И он не стал уговаривать. Сидя в постели, он смотрел, как она собирается, торопливо закалывает волосы, роется в сумке, обувается и подхватывает свою драгоценную собаку, у которой рацион и моцион.

– Спасибо тебе, – сказала она уже от двери.

– Не за что.

– Я бы без тебя пропала.

– Конечно.

– Я приеду на работу часам к десяти. Нормально?

– Заехала бы в поликлинику, спросила бы, что у тебя с глазами.

– Я постараюсь.

И тут ей больше всего на свете захотелось, чтобы он остановил ее, сказал, что отпустить никак не может, что он беспокоится за нее. Еще ей захотелось, чтобы он уложил ее обратно в постель, обнял, прижал к себе, несмотря на все ее ссадины и раны, и держал так, и грел, и защищал от кулака, который мерещился ей в темноте, а потом варил бы кофе, делал бутерброды с сыром, ухаживал, жалел, утешал.

Ничего этого он никогда не умел и не понимал – что теперь поделаешь!.. Поэтому она подхватила ключи, улыбнулась ему с порога и осторожно захлопнула за собой тяжелую металлическую дверь. Он даже не вышел ее проводить. Все правильно.

Троепольский некоторое время еще маялся, пытался лежать, не мог и наконец потащился в ванную, где со вчерашнего дня воняло гелем для душа “Лавандовым”, которым он пытался заглушить запах тюрьмы.

Чувство недовольства собой было тягучим и навязчивым, как этот самый “Лавандовый”. Недовольства и еще, пожалуй, некоторой растерянности.

Никто и никогда не смел так обращаться с ним – убивать его подчиненных, сажать его самого в “обезьянник”, смотреть на него с насмешливым недоверием, как смотрел майор Никоненко, красть его макеты, а потом еще бить… Польку!

Когда он представлял, как она вошла в “большую комнату” следом за своей собакой и увидела работающий компьютер, и перепугалась, хотя всегда была храброй и чуточку безрассудной, а тот в темноте подстерегал ее, чтобы ударить дверью – в лицо, в очки! – от ненависти у Арсения что-то скручивалось в голове и в позвоночнике.

Никто не смел трогать то, что принадлежит ему, никогда не смел, еще со времен песочницы! Вдвоем с братом именно там, в песочнице, они начали бороться за свои права – очень успешно, между прочим! У них никогда и ничего нельзя было отнять. Они не позволяли.

Полька тоже принадлежала ему – как Федя, как уралмашевский сайт, как все близкое и далекое, что касалось его и было ему важно.

Кто смел вломиться на его территорию и заставить играть всех по чужим правилам?! Никто и никогда не мог его заставить, он вырос с этим, он так привык к тому, что заставить его нельзя! Теперь, оттого, что это произошло, он чувствовал себя униженным, растоптанным, словно публично выпоротым!

Еще три дня назад он был уверен, что неуязвим. Журналистские выдумки и пасквили конкурентов его забавляли – ровно столько, сколько требовалось, чтобы сказать себе: я докажу им, что мне все равно! Он всегда был на шаг впереди всей упряжки, и именно этот шаг не удавался никому, кроме него! Он всегда работал лучше всех, и знал это, и все знали – “лист ожидания” пришлось составить из потенциальных заказчиков, которые непременно хотели, чтобы сайты им делал Арсений Троепольский! А теперь? Что теперь?!..

Он не может думать о работе, потому что ему нужно узнать, кто вторгся в его владения, кто убил Федьку, кто посмел тронуть Полину Светлову, кто украл макет! Сегодня в контору приедет милиция, чтобы разбираться в Фединой “обстановке вещей”, как вчера сформулировала его новая придурочная секретарша. И он даже как следует не знает, что станет делать, если майору Никоненко, словно выскочившему из фильма “Деревенский детектив”, придет в голову опять засадить его в КПЗ!

И за все – за все вот это дерьмо! – он отвечает один. Некому больше отвечать.

И именно он сам – один! – виноват в том, что Федькин убийца, скорее всего, никогда не будет найден. Троепольский упустил его – шарахнулся в сторону, потерял очки, чуть не упал, потому что никогда и ничего не видел в темноте, и тот ушел, скрылся и, наверное, до сих пор веселится, оттого что Троепольский оказался такой размазней!

Эта мысль была хуже всех остальных, и он гнал ее от себя.

Горячая вода хлестала его по лицу, стекала по волосам. Когда-то они принимали душ вдвоем с Полькой, и ничего эротического и захватывающего дух у них так и не получилось – они хохотали, брызгались, поливали друг друга и мазали физиономии пеной, как малолетние.

Теперь, когда он об этом вспомнил, ему вдруг показалось, что как раз это и было самым захватывающим.

“Ехал песик на окне, Ваню вел он на ремне, а старушка в это время мыла фикус на коне” – примерно так.

Что там она спрашивала про договор с Уралмашем, который неизвестно как оказался в его спальне?

Он кое-как вытер голову и, как был, голый и мокрый, пошел искать договор.

Он перерыл все, даже в кресле посмотрел, где ночевала невиданная собака, – договора не было.

Его мог взять только один человек – Полина Светлова, и от этой мысли ему вдруг стало совсем скверно.

Зачем ей договор?! Если она взяла, почему не предупредила его?! Вчера они весь день болтались на работе, у нее вполне была такая возможность! И ночью он помчался к ней, и прижимал платком ее истерзанное веко, и исходил яростью и жалостью – опасное сочетание! – и спал с ней в одной постели, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить ее, и слушал, как она дышит, – и во всем этом было что-то новое, странное и притягательное.