Онлайн книга «Двойной удар Слепого»
|
– Давайте дальше танцевать, – попросила Аня. – Только сейчас я хочу, чтобы танцевали большие, а я стану смотреть. Амвросий Отарович поставил следующую пластинку и, пока она вертелась, шипела, свистела, с галантным поклоном обратился к Ирине: – Позвольте пригласить прекрасную даму? Ирина поднялась, подала руку, и они с Амвросием Отаровичем закружились по гостиной. А Анечка подошла к Глебу. Он посадил ее к себе на колени, и они вдвоем стали наблюдать за танцующими. – Как хорошо танцует мама! – сказала Анечка. – Вот бы мне так научиться! – Я тебя научу, – пообещал Глеб. – А ты сам умеешь? – Конечно, умею, – соврал Глеб. Он наклонил голову и поцеловал девочку в затылок. – Как самочувствие? – осведомился Амвросий Отарович у партнерши. – Все в порядке, спасибо. – Поосторожнее, наверное, надо быть. – Да, мне доктор сказал, что я должна быть очень внимательна. А самое главное, Амвросий Отарович, я не должна волноваться. Но вы же знаете, что жить с Глебом и не, волноваться – невозможно. – Знаю, знаю, дорогая. Но что делать, ты сама выбрала такую судьбу. Вы решили, как назвать сына? – Я хочу, чтобы он носил имя Глеб. – Прекрасное имя, прекрасное, – медленно покачиваясь в такт музыки, сказал Амвросий Отарович. – Ну, а теперь – к столу. Застолье должно быть всегда в разгаре. И никак иначе! Старый генерал подвел даму к ее месту и, склонив голову, помог поудобнее устроиться за столом. Первой устала от веселья Анечка. Она начала клевать носом, тереть крохотными кулачками сонные глаза. – Что, доченька, спать хочешь? – участливо спросила Ирина. – Нет, мама, я хочу быть с вами. – Но у тебя же глаза закрываются! – А они закроются и опять откроются. – Что ж, посиди еще немного. Взрослые стали смотреть телевизор. Аня еще минут пятнадцать с интересом слушала песни, звучащие с экрана, разглядывала популярных, хорошо известных ей артистов, затем склонила голову на плечо. – Мама, я пойду спать. Вы меня извините… – совсем по-взрослому сказала девочка, выбираясь из-за праздничного стола. Она взяла шкатулку с куклой, бережно прижала к груди. Ирина тоже встала. – Пойдем, дорогая, я тебя уложу. – А ты посидишь со мной немного, пока я не усну? – Конечно, посижу. Ирина и Анечка отправились наверх. А Глеб остался наедине с Амвросием Отаровичем. Лоркипанидзе убавил звук телевизора, наполнил рюмки своим отменным коньяком и чокнулся с Глебом. – За тебя, дорогой! – И за вас тоже! – У тебя что-то случилось, Глеб? – спросил Амвросий Отарович, отставляя пустую рюмку. – Пока еще ничего серьезного не произошло. Но я оказался замешан в одной очень неприятной истории, и абсолютно не по своей воле, а так сложились обстоятельства. – Если хочешь, расскажи. Может быть, старый Лоркипанидзе сможет тебе чем-нибудь помочь? – Навряд ли, навряд ли… – Ну ничего, генацвале, утро вечера мудренее. Глеб решил перевести разговор на другую тему. – Амвросий Отарович, почему вы не спросите, как мне ваши «Записки»? – И что скажешь? – мгновенно оживился отставной генерал. – Хорошо вы пишите. А знаете, что самое любопытное? – Что же? – Ваша память. – В каком смысле, Глеб? – Вы так все хорошо помните, словно это произошло буквально на днях. А ведь события, которые вы описываете, пятидесятилетней давности! – Знаешь ли, дорогой мой, когда ты доживешь до моих лет, дай Бог тебе, конечно, дожить до такого преклонного возраста, твоя память тоже изменится. И то, что было вчера, ты будешь помнить смутно и смазанно, а то, что произошло много лет назад, – выпукло и осязаемо, будто это случилось только что… Я вспоминаю огромное количество телефонных номеров, номера машин… Даже номера квитанций и те встают в памяти. Это удивительная штука, человеческая память! Если бы я захотел, то смог бы написать, сколько и что стоило в тот или иной год в магазинах, из какой ткани был у меня костюм, какой фабрики я носил ботинки. Глеб озадаченно покрутил головой. – Да, память – поразительное устройство! Но еще поразительнее в ваших записях то, что остается за деталями, за словами. То, что существует между строк. А там существуют не сами события – их подоплека, глубинная суть… – Я понял, о чем ты говоришь, Глеб. Но признайся, только честно, не кривя душой: тебе действительно было интересно читать все эти мои измышления-воспоминания? – Да, действительно интересно. Но понимаете, Амвросий Отарович, я подхожу ко всему с другой точки зрения и воспринимаю все несколько по-иному. – Я понимаю, понимаю… И в общем-то, по правде говоря, писал я эти записки скорее для себя, нежели для читателя. Мне хотелось разобраться в том, что произошло со мной, с народом, со страной. Но ты не подумай, что в этих мемуарах я хотел оправдать себя, твоего отца, многих наших товарищей. Я даже не считаю, что все случившееся несправедливо, нет, наоборот, всегда с нами случается то, чего мы заслужили. Записки написаны потому, что я не мог молчать. Я не мог больше все это держать в себе и жить с этим. А вот когда написал, то почувствовал, что мне стало легче, меня словно отпустило. Но вместе с тем, когда была поставлена точка, когда я перепечатал последнюю страницу, я понял, что подошел к определенному пределу – к черте, за которой уже ничего не существует, за которой нечего больше приплюсовать к своей жизни, кроме… Короче, Глеб, я понял, что это только в молодые годы слова имеют какой-то смысл и цену. А вот когда приходит старость, то смысл сохраняет одно-единственное слово… Глеб прервал старика движением руки: – Я догадываюсь, о каком слове вы говорите, Амвросий Отарович. – Вот и хорошо, что догадываешься. Глеб улыбнулся. – Давайте поговорим о чем-нибудь более светлом. Старик улыбнулся тоже. – Кстати, хочу тебе сообщить: я свою московскую квартиру и все, что у меня есть, завещал тебе, Ирине и Анечке, а также ребенку, который у вас родится. – Амвросий Отарович!.. – Так надо, дорогой. Я не хочу, чтобы все это растащили, пустили по ветру. Я хочу, чтобы в моей квартире жили вы, а не незнакомые случайные люди, чтобы к моим книгам прикасались твои руки, руки Ирины, Анечки, чтобы моими вещами пользовался ты. |